Карьера - Александр Николаевич Мишарин

была еще зверски холодная, но он, для того чтобы покрасоваться перед Машенькой, бросился в реку. Быстро, отчаянно хохоча, поплыл от берега, оглядываясь и махая ей рукой.

Она стояла на низком, свежезеленом берегу в одном купальнике и испуганно-растроганно смотрела на него.

— Ой! Тону! — взвизгнул Иван. «От шутовства, от гаерства, от молодой радости!» И скрылся под водой.

Когда он вынырнул, Машеньки на берегу не было. Через мгновение он с ужасом заметил, что она плывет к нему.

Увидев его шалую, веселящуюся, здоровую физиономию, она вдруг застыла в воде.

Когда он вытащил ее на прибрежную зелень, Машенька еле дышала.

Тогда он… (Была — не была!) Попытался обнять ее. Она еле смогла отодвинуться от него и сказала: «Только что… Мне было страшно за вас…»

— А теперь… А теперь?!

Она, чуть прищурившись, посмотрела на него и произнесла тихо:

— А теперь мне… Стыдно и страшно — с вами!

Подняв полотенце, она начала медленно подниматься по узкой, кривой тропинке к редкой, сквозной роще на косогоре.

А он еще чувствовал грудью, плечами, всем телом ее влажную, холодно-нежную кожу!

На коротком, камском ветру она была, как молодой светлый ожог…

На следующий день он был отправлен в Верхне-Куровск. «Снова! Вокруг его дома эта кутерьма, связанная с приездом Ивана…

С возвращением?!»

Александр Кириллович не ложился в ту ночь. Он сидел в глубоком кресле в теплой куртке. Смотрел в окно, за которым качались тени деревьев, где-то вдалеке вспыхивала зарница.

За лесом проходила железная дорога, и ее неясное, шумное движение периодически напоминало ему, что он еще способен слышать, ощущать, страдать.

Раза два заходила Февронья. Спрашивала, не будет ли он ложиться. Он не отвечал.

Она уходила, продолжала возиться в кухне. Но тоже была неспокойна.

Чехов умер, отвернувшись к стене…

Толстой ушел из дома перед смертью…

Отворачивались! Отворачивались от жизни… — думал Александр Кириллович. — Деятельные! Удивительные! Богом отмеченные люди! А все восставали к концу жизни! Все! Буквально все!

В природе человеческой, что ли, это… «Восстать — перед концом»? Отбросить все, что добился такими трудами?! Истраченной молодостью? Богом данным талантом? Проницательностью?..

А что он мог… отринуть?

Пятнадцать-двадцать лет полузабытого всеми существования?

Почему не написал за это время ни строчки? Что? Нечего было вспомнить? Ни к чему разумному не пришел к последним своим годам?

Александр Кириллович закрыл глаза. Сильно, лихорадочно билось сердце.

А против кого восставать?.. Против Февроньи?

Восставать, когда даже до беседки он не может дойти без чьей-либо помощи?..

Что же такое тогда его обида? Гнев его…

Побоялись хотя бы!.. Возводить напраслину на сына? На его сына?!

…А Логинов все-таки вернулся. Не ночевать же? Что ему в Москве постели не нашлось?

Александр Кириллович попытался вглядеться в то, что было за окном.

«Ну и что. Что значит эта темнота? Ночь? Просто — ночь?!

Какие глупости! Простое отсутствие дневного светила?

Периодическая жизнь в тени, которая покрывает нашу землю?

Только ли… Это?

Время, когда люди должны уходить в сон? В небытие? В свидание со своими сновидениями? С раскрепощенным мозгом…

Тогда почему… Его! Бежит сон?

Почему его старый, обызвестковавшийся мозг сейчас словно охвачен пламенем?

Почему старый, в рубцах, полупарализованный насос все гонит и гонит кровь к голове? К лицу?

Почему не может он — в этой летней ночи! — возвыситься над последними своими днями?

Ну скажи себе! Что ты уже бессилен! Стар! Пусть другие «ищут и обрящут»?

Почему нет смирения… В моей душе?

Ни перед кем… Ни перед кем!

Он достал трость, ткнул ею в форточку. Она открылась со стуком от неожиданно сильного толчка. Хлопнулась о стену и, проскрежетав, остановилась на полпути.

Корсаков прислушался. В доме что-то говорили, передвигали мебель. Очевидно, накрывали стол.

На дворе было оцепенело тихо. Его слух не уловил ничего нового, явственного.

Наконец, он услышал поскрипывание чьих-то новых ботинок. Медленно, но не крадучись, шел мужчина. Остановился, пошел в обратную сторону. К нему подошел другой. Они о чем-то тихо поговорили, так что нельзя было разобрать слов.

Корсаков напрягся и все-таки услышал разговор в неясной, ночной отчетливости.

— Может, смену вызвать? А, Андреич?

— Не ночевать же здесь будут!

— А то и ночевать?

— А тебе, что, работа надоела?

— Работа как работа.

— Нет! Не «как работа»! — строго сказал голос постарше. — У нас работа — особая.

Второй промолчал.

— Не куришь? — строго спросил старший.

— Так — приказали?

— Вот то-то же… Что приказали! А то еще с папироской — на работе. Тоже «фон-барон».

Шаги того, что постарше, стали удаляться. Снова наступила тишина. Второй по-молодому глубоко, почти счастливо вдохнул ночной воздух. Еще и еще раз.

Тихо засмеялся…

Корсакову захотелось позвать его. Чтобы тот подошел к окну, посмотрел на него!

«Когда это… В двадцать втором? Тоже была ночь… И он, оторвавшись от бумаг, выглянул из окна своего вагона. Вдалеке уже светало. И так же, около насыпи, ходил паренек-красноармеец. В шлеме с длинной, с примкнутым штыком, винтовкой.

Молодой-молодой… Бодрый, светлоглазый.

Улыбнулся комиссару! Корсаков — ему… Александр кивнул на встающий рассвет, и паренек подмигнул ему.

Тогда они оба, кажется, были счастливы!

А утром обходным маневром взяли Читу!

Его еще ранило в тот день! Легко. Пулей навылет…»

…И, словно напоминая о себе, чуть заныло плечо.

Все живое еще… Все! Даже рана! И та… жива!

Все живо!

Тогда почему же он, Александр Кириллович Корсаков, еще живой, еще страдающий, надеющийся, полный нежности, гнева, понимания, капризов, властности… Он — единственный центр всего известного ему мира!.. Да, центр его! Пусть только — его мира… Должен отворачиваться к стене? Куда-то бежать? Уходить от самого себя? Когда в нем так много! Всего… Да! И ярости, и