Свет всему свету - Иван Сотников

— Йожеф! Мой Йожеф! — твердил он, сжимая его в объятиях. — Вот он, сын мой, живым отыскался!

Павло изумился еще больше: значит, уже два Ференчика. Этим он будет верить.

Незадолго до полуночи Жаров позвонил Кострову:

— Где ты теперь?

— Около какого-то парка, — ответил Борис. — Музеи вокруг: коммунальный, промышленный, сельскохозяйственный, в стороне — бани, цирк, большие пруды.

— Хозяйство занятное.

— Еще какое, — рассмеялся майор. — Говорят, немцы зоосад распустили, а он близко тут. Будто львов уж видели. Зайцы с перепугу к немцам бросились, а цари зверей к нам подались.

— Наговорил.

— Нет, мне-то каково, — не унимался Костров, — душа горит. Такой случай на львов поохотиться.

— Одну минутку... — оторвался Жаров.

Вошел Йожеф и рассказал: в соседнем доме в новогоднюю ночь родила женщина, она просит кого-нибудь из офицеров зайти и на счастье хоть чуть-чуть подержать на руках новорожденного.

— Тут у нас тоже история, — возобновил Андрей разговор с Костровым, — на крестины зовут. Как откажешься?

Сходить вызвался Березин.

— Что ж он ушел с пустыми руками? — опомнившись, обернулся Жаров к ординарцу. — Ведь крестному отцу, кажись, с подарком полагается.

— Не знаю, товарищ подполковник.

— А вот полагается! Беги-ка в санчасть, пусть соберут белья — ну, простыни, наволочки, полотенце, одеяло пусть положат. Да корзиночку продуктов матери. Понял?

— Так точно.

— Скажи, от солдат и офицеров полка, — наставлял Жаров. — Скажи, они счастья и здоровья желают новорожденному. Пусть как надо сына растит. Понял?

С крестин Березин возвратился не скоро.

— Мать обрадовалась и расплакалась, — рассказывал он Жарову. — А народу в подвале полно. Ординарца качали, меня качали, малыша качали. Мать перепугалась даже. «Эльен Москва!» — тысячу раз кричали. Здорово получилось.

— Назвали-то как?

— Виктором! Пусть, говорят, будет победителем на фронте новой жизни.

— Значит, самый юный новосел освобождаемого Пешта.

— Вас к аппарату, — протянул трубку телефонист.

— Товарищ подполковник, — негодовал Думбадзе, — вот звери, а!..

— Да не тяни ты, говори, — торопил Жаров.

— Мальчишку лет четырех из окна третьего этажа на мостовую вытолкали. Я не удержался и прямо из батареи по ним в окна.

— Бей, Никола!..

После двухдневных боев полк Жарова вышел к проспекту Андраши. Прямая стрела магистрали пересекает почти весь Пешт.

— Это лучший проспект столицы, — сказал молодой Ференчик. — Только здесь не живет ни один рабочий.

— Теперь, Йожеф, — ответил Жаров, — ваш Пешт. Рабочие строили этот проспект, им и жить тут.

— А знаете, я еще вылечусь и поработаю на свою власть. Надо — я и воевать пойду за нее.

Поздно вечером Жаров заглянул в подвал разведчиков. Они только что поужинали и шумно беседовали за столом.

— Да у вас гость тут, — рассмотрел Андрей венгра в гражданском.

— Поговорить зашел. Свой человек, инженером на машиностроительном будет, коммунист, — сразу все выложил Голев.

Со стула встал невысокий мадьяр, с чисто выбритым лицом, на котором маленькие, чуть заметные усики. Поклонился он с достоинством.

— Имре Храбец.

Жаров пожал руку, и они разговорились.

— Если бы не вы, Пешт умер бы с голоду, — переводил Орлай слова Имре. — Немцы вывезли все, а что не вывезли, уничтожили.

— У советских людей доброе сердце.

— Нам ли не знать!

— Вы состоите в партийной организации? — сменил Жаров тему.

— Да, у себя на заводе.

— Чем же сейчас занимаются коммунисты?

— Готовим к пуску завод, убеждаем жителей не медлить и восстанавливать все разрушенное. Берем на учет остатки продовольствия и помогаем местным органам наладить снабжение. Ваша армия все трофеи отдает жителям, и они хоть что-нибудь получают.

Говорил он увлеченно. Только на передовой, под самым огнем, население отсиживается в подвалах. А чуть сзади, где потише, оно давно на улице, на заводах, в мастерских. Весь трудовой Пешт, чем может, помогает Красной Армии. Но есть и другие. Вот тут близко в подвале отсиживается банкир Пискер. Не успел уехать. День и ночь об акциях хнычет, ценные бумаги оплакивает. Засел там и промышленник Кислингер. У него макаронная фабрика. Так он и не хочет пускать ее. Видите ли, какие деньги будут, не знает.

— А ну, разыскать! — приказал Жаров Якореву.

— Зато многие, — продолжал инженер, — просто воспрянули духом.

Макаронного фабриканта Максим быстро доставил к Жарову.

— Бела Кислингер, — угодливо кланяясь, снял он шляпу.

— Почему не работает фабрика? — в упор спросил командир полка.

— Война же! — развел тот руками, отступая шаг назад.

— А вы видите, люди голодают? — наступал на него Жаров.

— Да, но...

— Фабрика разбита?

— Да нет, то есть, крыша только... — путаясь, заметался Бела.

— Так вот, приказываю немедленно пустить фабрику! Продукцию сами реализуйте, чтоб жителям поступала. Слышите, чтоб вся поступала. Как сделать, со своими властями согласуйте.

— Пустим... согласуем... — кланялся он, пятясь к двери.

Возвращаясь в штаб, Андрей поднялся на верхний этаж, где размещен наблюдательный пункт. Угрюм и мрачен вечерний Пешт. Огненной дугой стоит над ним пламя пожарищ. Чернеют руины зданий, еще не остывших от взрывов. Хмуро смотрят провалы искалеченных стен и мертвые глазницы окон. Несмолкаемо гудят бомбардировщики, и мощные удары бомб сотрясают землю и воздух. Зябко пушит январская поземка. Всюду беспрестанный треск стрельбы, несмолкаемый гром артиллерийской канонады. Живой вулкан огня и дыма.

Немцы сопротивляются с отчаянием смертников. Подрывают памятники, уничтожают скверы и парки, рушат громады зданий, предавая их огню. Дай им время — они не оставят здесь камня на камне.

Агитаторов полка замполит собрал за фасадом высокого здания. Напомнил военные сводки последних дней. Весь Дунай в огне невиданных сражений. Возрождается Венгрия. В Дебрецене венгерское национальное собрание приняло закон, ликвидирующий латифундии, и землю передало крестьянам. Объявило войну фашистской Германии.

Максиму и Павло Березин поручил провести политинформацию и среди жителей квартала. Вблизи передовой дни и ночи мадьяры отсиживаются в бункерах. Агитаторы и отправились к «бункерянам», как шутя называл их Павло. Спустились вниз и вдруг услышали бурные рукоплескания. В подвальном помещении до сотни человек скучились на койках и нарах, стояли в проходах и увлеченно слушали выступавшего с табурета венгра. Агитатором оказался Имре Храбец.

— О чем он? — тихо спросил Максим у Павло.

— О национальном собрании в Дебрецене.

Имре говорил с огоньком, и ему часто аплодировали.

— Венгерское правительство объявило войну Германии! — произнес Имре Храбец, и ему зааплодировали еще громче.

На табурет взобрался пожилой мадьяр.

— Смотри, Павло, Миклош Ференчик! — прошептал Максим.

— Мы рады новым переменам, — говорил меж тем Миклош. — Гитлеровская Германия — злейший враг Венгрии. У нас будет своя, народная армия. Вот сын, — указал он на Йожефа, — мы вместе пойдем добровольцами в такую армию. А коммунистам, — повернулся он к агитатору, — коммунистам прямо скажи: весь работящий люд душою с ними!

В бункере долго аплодировали.

— Товарищи, — сказал Имре, — боритесь с разрухой. Коммунистическая партия призывает вас к работе и бросает клич: Венгрия принадлежит вам, стройте ее собственными руками, укрепляйте, не жалея сил! Коммунисты везде и всюду будут на страже ваших интересов.

Агитатор смолк на минуту, прислушиваясь к гулу одобрения. Кругом небогато одетые люди с умными гордыми глазами.

— Поклянемся же, товарищи, быть верными народу, — продолжал с табурета агитатор, — работать для народа!

— Эшкюсюнк![43] Эш-кю-сюнк! — отзывался стоголосый бункер.

— Эльен мадьяр демокрация![44]

— Эльен Мадьярорсак![45]

— Эльен Москва!

— Мо-сква! Мо-сква! — долго скандировал бункер.

— Смотри, Павло, — тихо шепнул Максим, — чем не друзья!

— Этих зачем трогать! — растерялся молодой гуцул. В душе у него уже теплилось доверие к этим людям. Вот дурной! Нет, эти не стали б мешать Павло жить и учиться, эти не стали б убивать его отца, угонять его Василинку. Не стали бы!

Максим и Павло отправились в другой бункер. В том так же тесно и многолюдно, и их заметили не сразу. Молодой венгр с бесцветным лицом и в долгополом одеянии слащаво нараспев читал какую-то книгу. Его покровительственно слушали флегматичные джентельмены в манишках и их млеющие дородные супруги в пестрых халатах. Повыше, на нарах, размещался простой люд, а на самом верху хозяйничала бойкая детвора. Молитвенную обстановку нарушил вдруг шустрый мальчонка: забравшись под потолок и свесив с нар свою курчавую голову, он уставился на грузных аристократов и стал вызывающе напевать Петефи: