Свет всему свету - Иван Сотников

На равнинном левобережье, у ног аристократической Буды, как больной в жару, разметался плоский Пешт. Он открывался глазу площадями, бульварами и парками, фабриками и заводами. Это самая населенная часть столицы, принявшей здесь концентрическую форму с тремя полукружиями бульваров и лучами улиц, стремительно разбегавшихся от прибрежного центра.

В бинокль нетрудно разглядеть парламент, университет, биржу. Справа дымится западный вокзал. Видны парки с большими прудами посередине. Лес черных фабричных и заводских труб упирается в хмурое декабрьское небо.

Перед наступлением Андрей изучал план венгерской столицы, ее историю. И вот он перед ним, миллионный Будапешт. С этим почти двухтысячелетним городом связана история венгерского государства, а сейчас и судьба фашистской Германии. Недаром Гитлер, снимая войска с западного фронта (в Арденнах он только что потрепал англосаксов), гонит сюда дивизию за дивизией.

Любой ценой немцы пытаются отстоять город. Дни и ночи гремит будапештский фронт, грозно полыхает залпами батарей и пламенем пожарищ, грохочет орудийной канонадой, зловеще заволакивает горизонт дымом. Гигантская подкова советских войск неумолимо сжимается. Наконец огневые концы ее сомкнулись, на весь мир прозвучал салют Москвы.

Андрей глядел и думал. Чужой город. Сейчас все смешалось: близкое и далекое. Отсюда тоже начиналась война, и тысячи солдат с оружием в руках прошли от Дуная до Волги и от Волги до Дуная. За их спиной остались политая кровью земля и бесчисленные могилы. Стоило ходить, чтобы привести за собой войну в самое сердце Венгрии! Бесславные усилия, жестокий урок. А все могло бы быть иначе — мир и дружба. Андрей с гордостью подумал о своих людях, что пришли сюда от самой Волги. Им штурмовать этот город, их ничто не остановит. Может, не сразу, но и тут узнают, не враждовать пришли они под стены Будапешта, а восстановить справедливость. Это их оружие чести. Еще никакая армия не приходила сюда с таким оружием.

Он глядел и глядел на город, охваченный разраставшимся пламенем войны. Земля корчилась, кричала, металась в огне, и казалось, она рожала, в муках рожала новый день!

У Жарова все готово к атаке, и он в нетерпении посматривает на часы. Но их стрелки, равнодушные ко всему на свете, движутся, как всегда, независимо от человеческих желаний.

И вдруг... связист протягивает командиру телефонную трубку. Что такое? Как отменяется? Ах, быть наготове!

Жаров поворачивается к сигналистам:

— Убрать ракетницы!

Атака отменена по всему фронту. Может, капитуляция? Оказывается, будет ультиматум. У окруженных один выход: либо капитулировать, либо погибнуть.

Прибыли офицеры из штаба армии. С наступлением темноты были установлены мощные звуковещательные станции. Они всю ночь и утро следующего дня передавали извещение о высылке советских парламентеров для вручения ультиматума. Летчики засыпали город листовками. Завтра в одиннадцать офицер Второго Украинского фронта будет направлен вдоль шоссе, что проходит слева от позиции Жарова, а парламентер Третьего Украинского появится с задунайской стороны.

Андрей до зари выдвинулся в первую траншею, откуда все как на ладони. Вот так-же было под Корсунем. Его батальон стоял тогда против Стеблева. Тоже был ультиматум. Были переговоры. А возвратились парламентеры — немцы ответили огнем. Что же будет теперь?

Мглистое утро тревожно. Как решится сегодня судьба воюющих тут армий, судьба венгерской столицы? Советский ультиматум весь проникнут духом гуманизма. Его цель пряма и ясна — сохранить древний, город, избежать напрасного кровопролития, вынудить врага сложить оружие здесь, где он обречен на разгром. Солдатам и офицерам гарантировалась жизнь, медицинская помощь раненым, нормальное питание, а венграм, кроме того, и роспуск по домам.

Стрелки часов приближались к одиннадцати. Что сейчас будет? Отчетливо видно, как лента шоссе убегает к окраине Кишпешта. С обеих сторон ни выстрела. Фронт затих в настороженном ожидании.

Ровно в одиннадцать на шоссе показывается легковая машина с большим белым флагом. Советский парламентер! Машина движется тихо и, отсюда кажется, бесшумно. Андрей не сводит с нее глаз. Тогда на Стеблев парламентеры шли пешком, здесь — на машинах. Там их встретили на середине нейтральной полосы. Где и как встретят здесь? Андрей взглянул на людей, что были поблизости. У Березина лицо бледно и холодно. У Зубца туго сведены челюсти, синие глаза кажутся совсем темными. Якорев весь в напряжении. Сам Андрей как в огне. Еще минута — и решится все. Машина медленно в зловещей тишине докатилась наконец до середины нейтральной полосы, а на вражеских позициях все мертво. Никакого движения.

Сдерживая ход, машина с парламентером покатилась дальше. Выйдут или не выйдут? Чего они медлят? Стало слышно, как стучит сердце. Андрею казалось, он сам сидит в той машине, изо всех сил упираясь ногами в передок. Немцы все не выходят... Машина прошла еще пять — семь метров, и вдруг, как ножом по сердцу, треск пулемета, частый ружейный огонь и выстрелы орудий. Что они делают, изверги! Хотелось подать команду атаки. Но Андрей только сильнее сжал челюсти и закаменел, вглядываясь в даль роковой дороги. Машина замерла, и видно, как внутри ее сникли головы людей.

Подвиг и злодеяние! Они свершились тут, на глазах многих тысяч людей.

А скоро пришла новая весть. Второго парламентера на той стороне Дуная немцы все же встретили, провели к себе в штаб, где и заявили ему об отказе вести переговоры. А когда парламентер возвращался, его убили выстрелом в спину.

Двойное злодейство!..

Андрей не помнил, как была подана команда и как началась атака. Огонь вырвался из десятков тысяч стволов, и войска бросились на яростный штурм будапештских укреплений. Вместе с бойцами Андрей выпрыгнул из траншеи и с полком ворвался на улицы Кишпешта.

На месте убийства советских парламентеров ныне возвышается монумент. На пьедестале из серого гранита бронзовые фигуры двух советских воинов, обращенные лицом к Будапешту. Собрав последние силы, умирающий офицер приподнялся с земли. Его слабеющая рука еще сжимает древко парламентерского флага. Рядом солдат, сопровождавший офицера. Правой рукой он поддерживает парламентера, а левую гневно поднял вверх, как бы требуя прекращения огня.

«Здесь покоится прах советских парламентеров, погибших от рук немецких захватчиков 29 декабря 1944 года, — гласит надпись на памятнике, сделанная на венгерском и русском языках. — Слава героям, погибшим за независимость и свободу народов, за демократию во всем мире!»

Добрая и вечная слава!

Батальоны Кострова продвигались вдоль пештского ипподрома в направлении водонапорной башни. А полк Жарова — вдоль Керепеши-шоссе, с другой стороны ипподрома. Все изрыто воронками. Многие здания объяты пламенем. Густые трассы пуль секут воздух. К комбату заявился молодой венгр, по виду рабочий. Бледный, с худыми впалыми щеками, он хотел что-то сказать, но вдруг сильно закашлялся. Черезов кивнул ординарцу, и тот протянул фляжку.

— Не надо, я туберкулезный, — отказался мадьяр. — В парке, за газовым заводом, много немецких танков.

Черезов доложил в штаб полка, и оттуда галопом пригнали две батареи. Усиление подоспело вовремя, немецкая атака захлебнулась.

Молодой венгр пришел из квартала Мария-Валерия телеп. У рабочих там ни денег, ни работы, ни здоровья. Это трущоба, рабочее гетто, предел нищеты. Йожефу двадцать три года.

Его поблагодарили за помощь и пригласили отобедать.

— Что вы, что вы, — смутился молодой венгр, — я не затем.

— Садись, Йожеф, — настаивал Березин, — садись. У русских принято угощать друзей, — и он легонько подтолкнул его к столу.

Глаза парня лихорадочно горели, говорил он порывисто и весь дышал благородством простого человека.

За стол его усадили с трудом.

— Вы коммунист? — спросил Березин.

Он отрицательно покачал головой.

Йожеф хорошо знал столицу, и его оставили при штабе.

Миклош Ференчик отпущен на розыски сына, и в качестве переводчика для разговора с Йожефом был вызван Павло Орлай, который настороженно приглядывался к венгру. Верить ему или не верить? Сознание гуцула еще никак не мирилось с возможностью на кого бы то ни было полагаться в этом хортистско-салашистском гнезде. А вернулся старый Ференчик — Павло обрадовался.

— Отыскал сына, дядя Миклош? — с участием спросил он мадьяра.

Но Ференчик даже не ответил и вроде остолбенел от изумления. А затем, широко расставив руки, бросился к молодому венгру.

— Йожеф! Мой Йожеф! — твердил он, сжимая его в объятиях. — Вот он, сын мой, живым отыскался!

Павло изумился еще больше: значит, уже два Ференчика. Этим он будет верить.

Незадолго до полуночи Жаров позвонил Кострову:

— Где ты теперь?

— Около какого-то парка, — ответил Борис. — Музеи вокруг: коммунальный, промышленный, сельскохозяйственный, в стороне — бани, цирк, большие пруды.