Свет всему свету - Иван Сотников

— Видали? — шумел Ференчик среди разведчиков. — Будет и у нас народная армия. Мой Йожеф тоже идет, чтоб воевать бок о бок с вами.

Многие венгры с энтузиазмом шли в эту армию, посылали в нее своих сыновей и братьев, своих отцов и мужей. На многолюдных митингах коммунисты разъясняли, что их партия всеми силами поддерживает создание новой армии. Она посылает в нее верных борцов, испытанных партизан, лучших людей. У каждого добровольца коммунисты лишь спрашивали, любит ли он родину, ненавидит ли гитлеровцев, может ли храбро и умело сражаться.

Даже старый Миклош загорелся стать солдатом такой армии.

Осматривая только что отбитый у немцев и еще дымивший с угла большой дом, в одной из комнат разведчики наткнулись на ребенка. Девочка лет семи забилась в пустой угол и страшными глазами глядела на чужих солдат, стоявших у двери с оружием. Опустив автомат, Максим взял девочку на руки. Ее хрупкое тельце трепетало, и она не ответила ни на один вопрос, заданный Павло по-венгерски.

Максим спустился в подвал, куда сбились жители дома, и отыскал ее мать. Обезумев от горя, женщина долго металась по дому в поисках ребенка. Сейчас она не знала, как отблагодарить русских солдат, спасших ее дочь.

А часом позже эту венгерскую девочку, всю в крови, Максим принес в санчасть. Бойцы только что видели мужчину в шляпе и макинтоше, с девочкой на руках. Мужчину пытались задержать. Бросив ребенка, он неожиданно оказал сопротивление. Переодетого гитлеровца убили, но, отстреливаясь, он поранил и девочку, похищенную им для маскировки. Истекая кровью, она потеряла сознание.

— Ей кровь нужна, — заявил доктор, — и немедленно, а у нас нет ее группы.

— Да сколько ей нужно, у меня возьмите! — И Максим с готовностью засучил рукав.

— Погоди, неугомон, группа-то у тебя какая?

— Третья у меня.

— А ей какая нужна? — обернулся он к сестре, заканчивавшей проверку на стеклышках.

— У нее первая.

— Ну вот и не годится твоя, — обернулся врач к Якореву.

— Так сейчас найдем, подумаешь, много ей надо...

Максим, запыхавшись, прибежал к разведчикам.

— Товарищи, — обратился к ним одессит, — нужен стакан-другой крови — девочка умирает, а у меня группа не подходит.

— Да ты толком расскажи! — крикнул кто-то.

— Бери мою, — выслушав Максима, первым предложил Зубец, — всю жизнь помнить будет.

— Да зачем ей от такого лядащего, — пошутил Глеб, — у меня лучше, и группа хорошая.

Охотников хоть отбавляй, но никто из них не подходит по группе крови.

— А у тебя какая, Павло? — обратился к нему Максим.

— Первая у меня, — на миг растерялся гуцул.

— Так давай же! — настаивал Якорев.

Орлай нерешительно потоптался на месте.

— Ты что, боишься или не хочешь? — взял его Максим за локоть.

— Чего тут бояться — дело простое. Думаю, стоит ли еще им и кровь давать. Так поправится.

— Нет, ты поди посмотри на нее, — потащил его Максим к девочке. — Не дашь — она умрет сегодня же. И тебе легко убить ребенка?

— Ладно, пусть берут, — скидывая шинель, решился Павло.

Врачу помогала Таня. Взяв прибор, она привычно ввела в вену иглу, и у Павла непроизвольно повлажнел лоб, а лицо побледнело. Максим, стоявший подле койки, на которую уложили гуцула, дружески пожал ему свободную руку. Орлай сразу раскраснелся. Ему не видно склянки, по стенкам которой струится его кровь. А Максим как завороженный глядел на эту кровь и мысленно торопил Таню, словно от нее зависело ускорить дело.

Кровь, живая человеческая кровь! Сколько се нужно раненым, и скольких спасла она от неминуемой смерти. Когда-то Березин дал кровь воину-башкиру и спас ему жизнь. Акрам Закиров побратался кровью с румынским партизаном. Янку Фулей теперь его кровный брат. И вот Павло Орлай! Еще недавно готовый без разбору убивать мадьяр, дает сейчас кровь их ребенку, попавшему в беду. Такова, видно, жизнь: в ней всегда торжествует справедливость.

Девочка всем понравилась: хрупкая, белокурая, с огромными глазами, черными-черными, как переспелые сливы. Когда ей стало лучше, каждому захотелось хоть что-нибудь подарить ей. Кто вынул расческу, кто перочинный нож. А Голев смастерил такую потешную куклу, что девчушка обняла ее, прижала к себе и не выпускала из рук.

— Вот бы удочерить ее! — предложил Тарас.

— А куда она денется! — засмеялся Максим — Хочет не хочет, а теперь дочь полка. Вырастет — так и будет писать в анкетах.

Согласие Павло дать кровь венгерской девчушке Голева обрадовало. Доброе в человеке всегда побеждает. После переливания он позвал гуцула и отвел его в теплый подвал, уложил в кровать.

— Не храбрись, сынок, — сказал он, — отдохни, собери силы.

У Павло в самом деле кружилась голова и как-то ослабли руки и ноги. Видно, сказывались бессонные ночи и невероятное напряжение последних дней. Тарас согрел чаю, напоил гуцула. Девушка-мадьярка сбегала к соседям, принесла живой комнатный цветок и, смущаясь, вручила Павло. Обитатели подвала скучились у кровати и во все глаза разглядывали солдата.

— Душа у него добрая, советская, — сказал Тарас, заботливо поправляя одеяло, — не все венгры — палачи и убийцы, не все с Хорти и Салаши, далеко не все. Было, многие венгры и за Советскую власть бились, и нам помогали против белых. Миклош, скажем...

Старый мадьяр даже вздрогнул. Он слово за словом переводил речь Голева и вдруг запнулся, словно поперхнувшись.

— Что один Миклош!.. — заспорил Павло. — А сколько заодно с Хорти?

— Дай срок — подсчитают, сколько. Но уверен, больше тех, что против. Да и Миклош не один. Венгров я с гражданской знаю. Помню, попал тогда в Томск, а пленных там видимо-невидимо: и венгры, и чехи, и немцы. А как попал? Вспыхнуло в Томске восстание бывших царских офицеров. Нас и послали навести порядок. Только приехали, а мятеж подавлен. Кто, думаете, подавил? Оказывается, партийная дружина, ее большевики создали, и помогали им пленные, главным образом венгры. Они свой батальон имели, интернационалистов. А знаете, кто их распропагандировал, кто заронил им в душу революционную искру? Сам Бела Кун. Да, да, тот, кто создавал потом Коммунистическую партию Венгрии и возглавлял тут первую советскую республику. Он тоже закалялся в огне русской революции.

— А что же потом было, что потом? — послышались голоса мадьяр.

— Бела Кун вскорости уехал оттуда. Интернационалисты тоже отбыли в Забайкалье, на борьбу против атамана Семенова. Тогда из пленных сколотили новый отряд. А когда белочехи захватили чуть не всю сибирскую магистраль, Томск оказался отрезанным. А тут белые офицеры, их тысячи три было, снова мятеж подняли. Защищать Томск некому, а здесь много оружия, большой золотой запас. Ревком и решил тогда эвакуировать город. Был одобрен план мадьяра Ференца Мюнниха[47] пробиваться на Урал, на соединение с Красной Армией. Дорогой не один бой приняли, пока пробились под Пермь.

— А дальше, дальше? — не утерпел Павло.

— Влили нас в Красную Армию и — на Колчака! А Ференц Мюнних стал командовать боевым участком, где геройски воевали и русские, и венгры, и немцы. Как братья по классу воевали. Многие головы сложили тогда, в одной могиле остались, а многие и выжили.

— А наш Мюнних? — заинтересовались мадьяры, которым Миклош переводил рассказ Голева.

— Мюнних живым остался и воевал геройски, — ответил бронебойщик. — А пришла весть о революции в Венгрии — и он домой, свою советскую республику строить. Где он теперь, — право, не знаю.

Голев помолчал немного и, глядя на Павло, продолжал:

— Видишь, не один Миклош, а тысячи венгров защищали Советскую власть. Как же не помочь им теперь, в их беде? Так-то, сынок. Знай и помни!

— Да-а... — протянул Павло. — Видно, везде есть люди, что на верной дороге, их нельзя не ценить.

Оставив гуцула, Голев вернулся в санчасть.

Еще до того как нашлась мать, девочка уже лежала осмелевшая, с порозовевшими щечками, окруженная солдатскими подарками. Хоть она и обрадовалась матери, но ей, маленькой Аги, вовсе не хотелось уходить отсюда, где так много хороших и добрых солдат в серых шинелях.

глава восьмая

БОЛЬШОЙ ДЕНЬ

Пала биржа. Тысячетонная громада, как зачервивевшая туша неведомого зверя, кишела гитлеровцами и салашистами, все выползавшими и выползавшими из всех ее щелей. Брели они понурые, обвязанные платками и шарфами, облаченные в пальто и макинтоши, ободранные и грязные. Даже не верилось, что вся эта масса, растленная и обезображенная, уже ничем не похожая на войско, только что исступленно отбивалась в каменных катакомбах цитадели.

Жесток, упорен был бой за биржу, и мысль Березина неотступно искала определений, схватывающих самую суть событий жаркого дня.

С раннего утра солнце посматривало на город с недоверием, вприщур, сквозь облака. Его скупая ласка как-то настораживала и тревожила, и в душе холодело от жуткого посвиста пуль над головой. Истребители Якорева тронулись ползком. Им удалось заглушить окна, сеющие смерть, и ворваться в нижний этаж. За ними рывком пробились роты Черезова.