Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект - Яков Ильич Корман

6) В рукописи «Аэрофлота» читаем: «[Я летаю без всяких причуд]». И тут же — другой вариант: «[Только я] не могу без причуд» (АР-7-144).

Недаром в анкете 1970 года на вопрос «Каким человеком ты считаешь себя?» Высоцкий ответил: «Разным».

Послесловие

Итак, в подавляющем большинстве произведений Владимира Высоцкого действует лирический герой (alter ego автора), который может скрываться под самыми неожиданными масками: от шуточных и сатирических — до серьезных и трагических; от масок людей разных профессий и социальных статусов — до животных, птиц, насекомых и неодушевленных предметов.

Такие произведения относятся либо к жанру формально-ролевой лирики (когда внешний сюжет служит лишь формальным прикрытием личностного подтекста), либо являются просто «произведениями с подтекстом» — в тех случаях, когда внешний сюжет вполне самостоятелен, а подтекст далеко не очевиден: в основном это шуточные и сатирические произведения, где на уровне внешнего сюжета главный герой выводится с иронией или даже высмеивается, а на уровне подтекста выясняется, что поэт выступает в образе шута: «Про любовь в каменном веке», «Песня автозавистника», «Жертва телевиденья», «Мишка Шифман», «Песня попугая», «Лекция о международном положении», «Аэрофлот» и др.

Разумеется, лирический герой может выступать и без масок («Сыт я по горло», «Парус», «Корабли постоят…», «Машины идут, вот еще пронеслась…», «Я не люблю», «Я никогда не верил в миражи…»). Однако нередко автор говорит о себе в третьем лице (формально-повествовательная лирика): «Канатоходец», «Прерванный полет», «Песня Билла Сигера», «Жил-был один чудак…», «В забавах ратных целый век…», «Разбойничья», «Живучий парень», «Мореплаватель-одиночка», «По речке жизни плавал честный Грека…», «В стае диких гусей был второй…». А иногда даже обращается к себе как к другому человеку (объектное «ты»): «Грустная песня о Ванечке», «Не впадай ни в тоску, ни в азарт ты», «Здесь сидел ты, Валет», частушки к спектаклю «Живой», «Баллада о маленьком человеке».

Кроме того, в целом ряде произведений поэт выступает в женском образе, причем повествование опять же может вестись как от первого лица («Песня Алисы», «Песня мыши», «Здравствуй, “Юность”, это я…», «Романс миссис Ребус»), так и в третьем лице («Притча о Правде», «Песня Саньки», «Песня о вещей Кассандре»).

Помимо лирического героя, многие произведения ведутся от лица лирического мы, которое опять же зачастую прикрывается ролевыми масками («Мистерия хиппи», «Песня Бродского», «Марш шахтеров», «Марш антиподов», «Марш аквалангистов», «Марш космических негодяев», «Мы вращаем Землю», «Черные бушлаты», «Штрафные батальоны»).

В некоторых случаях в роли лирического мы оказывается всё население страны, которое задыхается в атмосфере брежневского застоя («Спасите наши души», «Мосты сгорели, углубились броды…», «А мы живем в мертвящей пустоте…», «Мы все живём как будто, но…», «Приговоренные к жизни»), либо сетует на безвыходность ситуации, но при этом выводится в сатирической маске, призванной скрыть трагизм ситуации и острый социально-политический подтекст («Письмо с Канатчиковой дачи»).

Разумеется, и о лирическом мы, то есть о людях, близких автору по духу, может говориться в третьем лице. В качестве примера назовем «Балладу о вольных стрелках» и аллегорическое стихотворение «Проделав брешь в затишье…», где весна («воины в легких небесных доспехах») сражается с зимой.

Между тем даже отрицательных персонажей поэт не лишает своего сочувствия и наделяет своими чертами: «Давно, в эпоху мрачного язычества…», «Песня Гогера-Могера», «Баллада об оружии».

И лишь очень небольшое количество стихов можно назвать собственно ролевыми, поскольку в них и на уровне внешнего сюжета, и на уровне подтекста представлено сознание, принципиально отличное от авторского: «Мы — просто куклы, но… смотрите, нас одели…», «Куплеты нечистой силы», «Песня Соловья-разбойника и его дружков», «Куплеты кассира и казначея», «Солдаты группы “Центр”», «Марш футбольной команды “Медведей”», «Мы браво и плотно сомкнули ряда…» («Про королевское шествие») и некоторые другие.

Основными же особенностями поэтического мира Владимира Высоцкого являются следующие:

1) конфликт поэта и власти (я — он, я — они, мы — они), который, будучи центральным стержнем его поэзии, нередко реализуется как

2) двойничество. В свою очередь, оно делится на положительное (когда друзья лирического героя наделяются теми же чертами, что и сам герой) и отрицательное, когда лирический герой говорит о своем негативном двойнике, который может находиться как внутри него («Песня самолета-истребителя», «Про второе “я”», «Дурацкий сон, как кистенем…», «Меня опять ударило в озноб…»), так и вовне («Песня о Судьбе», «Две судьбы»). В то же время негативный двойник часто наделяется чертами, характерными для персонифицированной советской власти, так что конфликт, упомянутый в первом пункте, получает развитие сразу на нескольких уровнях;

3) частое использование поэтом маски зэка (как следствие несвободы советского общества), а также масок рыцаря (интеллигента) и шута (пролетария) (последний может выступать в образах рабочего, крестьянина, вора, хулигана или даже сумасшедшего) и его подспудное стремление конкурировать с «отцами-основателями» (Марксом, Энгельсом и Лениным), проявляющееся в огромном количестве заимствований из их лексики, а также в скрытых или явных пародиях на марксистско-ленинскую и в целом коммунистическую риторику и в обыгрывании реалий советской эпохи.

Поэтому и в современной России, где идет стремительное восстановление советских порядков, сопровождающееся подавлением властью всяческих свобод, политическими убийствами и необъявленными войнами, а государственное телевидение давно уже стало рупором кремлевских людоедов, поэзия Владимира Высоцкого по-прежнему сохраняет свою актуальность. И как будто о сегодняшнем дне написаны заключительные строки песни «Живучий парень»:

Пока в стране законов нет,

То только на себя надежда.

1997–2018

Приложение 1

Высоцкий и Мандельштам

Когда сравнивают Владимира Высоцкого с поэтами Серебряного века, обычно называют три фамилии: Гумилев, Есенин и Маяковский. Однако есть еще один поэт, который близок ему в неменьшей (а может быть, даже и в большей) степени, — Осип Мандельштам (1891 — 1938).

По словам Давида Карапетяна, в 1974 году Высоцкий, отвечая на его реплику: «С похмелья воспринимаю одного Мандельштама», — сказал: «Да, когда выпьешь, хочется слушать только Мандельштама и… меня»[2906].

Еще более значимое свидетельство принадлежит Татьяне Осмеркиной, дочери художника Александра Осмеркина: «В семидесятые годы ставили на Таганке “Гамлета”, а я была без работы, и одна моя приятельница сказала Высоцкому: “Вот, устрой Татьяну Александровну к Любимову художником”. Он ответил: “Нет. Я никого не устраиваю”. Ну, а потом каким-то образом он узнал, может, я сказала, что у меня, точнее у мамы, есть приятельница — Надежда Мандельштам. Он так ко мне пристал, чтобы я их с Надеждой Яковлевной познакомила, обещал, что он и пить не будет… Он сказал мне так: “Стихи Мандельштама спасли меня от безумия и от смерти”. — “Это слова Высоцкого?” — Да.