Трудный переход - Иван Машуков

— Постыдился бы! — с упрёком сказала сыну Агафья.

Мишка смутился.

— Они, тётка Анна, без меня уехали. Я их только привёз в Каменск, на подворье, а сам скорее домой. Тятька не велел мне в городе-то проживаться…

Взглянув на ходики, он вдруг поднялся.

— Ты куда? — перестала прясть Агафья.

Парень ничего не ответил, взял шапку с гвоздя, надел тужурку и вышел.

— Беда с ним! — сказала Агафья. — Не будет он меня слушаться, — в лице её мелькнуло что-то похожее на отчаяние и страх. — Вот, гляди, богу уже не молится. Налопался ныне, из-за стола вышел, а перекреститься — ровно у него рука отсохнет. Небось при отце-то молился. Тот как взглянет на него строго, он сейчас же всё делает. А тут неделя прошла, как отец уехал, а он уж из воли стал выбиваться… В клуб теперь пошёл!

— Ну что ты, тётка Агафья, — сказала Аннушка. — Миша у вас смирный. А в клуб — так ведь молодой!

— То-то вот, надо бы его женить, а не успели, — сказала Агафья. — Старой уж я делаюсь, надоело одной-то крутиться в доме. Думала невестушку взять, да старика теперь вот унесло бог знает куда! А одна-то я с ним совладаю ли? Вон он опять с Перфильевой Глашкой зачал ходить. Сам-то гневался, дак он крадче… А теперь уж не боятся. Сказывают, на вечерках-то всё с ней крутится.

Отец-то не хотел, чтобы он ходил с ней, — да разве послушает? Ох, господи ты боже мой! — протяжно вздохнула Агафья. — Жена бы его к месту приторочила… А то ходит и ходит. С Николаем Парфёновым связался, — продолжала жаловаться Агафья на сына. — Ровня ли он ему? Того гляди, собьёт куда-нибудь…

"Куда же он может его сбить?" — хотела сказать Аннушка и во-время остановилась. "В артель! Вон куда! Батюшки! Ну конечно, Агафья думает, что Николай Парфёнов может сбить её сына в артель! Вот, значит, почему она так тревожится!" И Аннушке стало смешно. "Наделали суматохи с этой артелью, — думала она. — Да и Глашка-то и Перфил в артели… Ну, не удержит Агафья сына! Не успел отъехать Тереха — беда в доме! Ну, мой-то может быть спокоен… Меня-то никто не собьёт!"

При этой мысли она тут же вспомнила почему-то Ефима Полозкова.

Попрощавшись с Агафьей, она вышла. На улице уже стемнело. Было тихо, безветренно, огней ещё не зажигали.

Но почему-то повсюду стучали щеколды, скрипели калитки. Мимо неё торопливо проскальзывали тени.

Вначале Аннушка не обратила на это особого внимания. Её занимали свои мысли.

А не зайти ли к Полозковым? Такие хорошие соседи. А не виделись, наверно, с осени. Как поссорились тогда с Федосьей, так до сих пор и не помирились. То ли некогда было, то ли случая не было. Конечно, жена Ефима не очень-то её любит. Таит ревность. Чует, что муж-то её носит в сердце занозу… И виной старая любовь к Аннушке. При этой мысли у неё загорелись щёки, и ей непременно захотелось зайти к Полозковым.

Уж очень ей хотелось посудачить хоть с кем-нибудь о своевольстве Мишки и обсудить возможные беды, которые грозят семье Терехи…

Будет уж совсем нехорошо с её стороны, если она всё подмеченное ею у Парфёновых выложит кому-нибудь другому, а не близкой соседке.

Она направилась к избе Полозковых, и с каждым шагом какая-то тревога всё больше овладевала ею. Пробегающие куда-то люди не обращали на неё внимания. Отрывистые вопросы, встревоженные голоса. Что случилось? Что переполошило деревню?

Надо узнать у Полозковых. Ефим, он теперь всё первый знает!

Она вбежала на крыльцо и, торопливо постучав щеколдой сеней, распахнула дверь в избу.

Войдя в избу Ефима, Аннушка удивилась. Никого из взрослых не оказалось. Дочки Ефима сидели рядком на лавке и пели тонкими голосками.

— Тётя Нюра пришла, тётя Нюра! — бросилась к Аннушке меньшая девочка, Уленька, и обхватила её ручонками.

Аннушка нагнулась и поцеловала её. Старшая, Настенька, сидела смирно на лавке и светилась всем своим лицом навстречу Аннушке; дети Ефима любили ласковую соседку.

— Где мама? — спросила Аннушка старшую девочку.

— На собранье побежала, — ответила Настенька. — И мама, и тятя.

"На собранье? — ещё больше встревожилась Аннушка. — Ну, мужики, те нынче по собраньям то и дело шляются. А бабы чего туда попёрлись? Им-то там чего надо?" Аннушка сама никогда не ходила ни на какие собрания. "Это дело мужское", — думала она. Что же теперь-то случилось? И вдруг сильнейшая тревога охватила её и сжала ей сердце. "Господи! Уж не война ли? А я тут стою!" И ей вмиг представилось самое страшное: муж её, Егор, попадает на войну, а она остаётся тут с малыми ребятами. "Васька, какой он ещё работник! Ребёнок совсем…" Аннушка помнила, как провожали на германскую войну её отца, как убивалась мать. Отца убили на войне, а мать умерла от тоски и горя, не доживя веку… Аннушка приложила руку к сильно забившемуся сердцу и побежала домой. Ребятишки спокойно спали на кровати. "Как их оставить? Проснутся да ещё испугаются!" Но мысли о том страшном, что ей представилось, победили и это опасение.

— Ничего, я скоро, — шепнула Аннушка в темноту.

Она перекрестила ребятишек, закрыла избу и пошла по тёмной улице к кармановскому дому, где, как она знала, постоянно бывали теперь всякие собрания.

"Сталин колхозы отменил! В газете написано!" Пущенный кем-то, слух этот с быстротой молнии облетел всю Крутиху. Говорили, что организованная ещё год тому назад партизанами в Кочкине сельскохозяйственная коммуна уже разошлась: вступившие в неё будто бы уже забрали всяк своё имущество. Всё это, может быть, и так, но надо удостовериться во всём своими глазами! Где газета, в которой написано про отмену колхозов? Говорят, её не достанешь сейчас ни за какие деньги; в Кочкине её видели только те мужики, которые сами "сбегали", как говорят здесь, в Каменск. Вот и горе, что далеко Крутиха от тракта и от железной дороги! Говорят, в городах радио есть. За тысячу вёрст слыхать! Сидит человек где-нибудь, а всё слышно, что он скажет. Хоть и трудно в это поверить, да нынче всяких чудес навыдумывали люди. До всего дошли!

Но где же всё-таки достать газету?

Несколько крутихинских мужиков, остановившись посредине улицы, переговаривались между собою.

— Может, в Кочкино послать? — сказал Савватей Сапожков.

"Неужели правда, что артели у нас больше не будет?! — думает он, и в груди у него становится холодно. Ему всё вспоминается, как пахал он прошедшей весной артельную пашню за столбами. А осенью с этой земли какой взяли хороший урожай! Никогда во всю жизнь не было ещё столько хлеба у Савватея. "Какая пшеница родилась! Неужели всё это прахом пойдёт? Что же, опять всяк по себе?" Савватею кажется, что он привык к артели, и в слух, что колхозов не будет, он не верит. Но его всё же разбирает сомнение.

— Толкуют же тебе, что кочкинские сами бегали за газетой в Каменск, а ровно не понимаешь! — раздражённо бросает Кузьма Пряхин.

"Ходили ко мне, уговаривали! — думает он со злобой на себя. — Учителки эти молоденькие! Петька Мотыльков! Уговорили, дурака! Кто тебе велел в артель записываться? Жил бы да жил! Так нет, полез". И Кузьма злится ещё пуще.

— Попросим, пускай поделятся с нами кочкинские, — продолжает своё Савватей. — Пускай дадут газету-то.

— Дадут, да, глядишь, не ту. — Это вставил своё словечко подошедший к мужикам Никула Третьяков. Он робко моргает глазами.

— Как это не ту? Чего ты мелешь! — сердито говорит Савватей.

— Дадут, да, может, фальшивую? — вступает в раз-говор Никодим Алексеев. Он из зажиточных, позже других вступил в артель. Когда-то Никодим бывал на сборищах у Селивёрста Карманова.

— Как это фальшивую? — повёртывается к нему Савватей.

— Так говорится… Может, фальшивая газетка-то, — мямлит Никодим и отводит глаза.

— А верно, мужики, надо что ни на есть правильную газету достать, чтобы всё до точки в ней было! Чего в самом-то деле! — кричит Кузьма Пряхин.

— Не ори, — говорит ему Савватей. — Что ты орёшь? Про фальшивую газету завели… Это не старый режим, чтоб народ обманывать!..

Савватея перебили голоса:

— А зачем в Кочкино-то ездить!

— У нас газеты и свои получают!

— Небось Ларька Веретенников выписывает. Мужик грамотный…

— Парфёнов Николай! Григорий…

— Гришка! — усмехнулся Никодим. — Ждите, этот пояснит!

— Айда в сельсовет! Узнаем…

— Ловко, ежели колхозы-то отменят! — снова раздался насмешливый голос Никодима. — Вот наши-то комячееш-ники тогда поковыряют в зубах!

"Чего он радуется?" — думал Савватей.

— Уговаривали дурака: "вступай" да "вступай"! "Записывайся"! А которых чуть не силком! Эх! — Кузьма Пряхин сдёрнул с головы шапчонку в сильнейшем волнении. — Чёрт её бей, эту жизнь!

Савватей, теперь уже молча, угрюмо шёл впереди всех, словно вёл мужиков за собой.

У сельсовета собиралась толпа. Снова — и в который уже раз на протяжении одного только минувшего года — забурлила Крутиха. Воевали крутихинцы не только сами с собою и между собою, но приходилось некоторым из них выдерживать настоящие баталии и с собственными жёнами.