Трудный переход - Иван Машуков

"Кончился у него кандидатский стаж, надо переводить в члены", — сказал Григорий. "Рановато, по-моему", — возразил Гаранин.

Григорий тогда ему ничего не ответил…

Иннокентий, войдя, сказал, что у правления шумит народ.

— А что я говорил? — оторвался от своих записей Ларион.

— Ну что же, нам лучше: не оповещать, — проговорил Тимофей.

Вслед за Иннокентием пришёл Ефим Полозков и молчаливо сел на скамью. С ним была и его Федосья. Потом сразу вдвоём зашли Савватей Сапожков и Филат Макаров.

Филат вопросительно смотрел на Гаранина, как бы ожидая, что тот скажет или спросит. Бывший батрак Селивёрста Карманова переселился в свою новую избу и очень ревниво относился ко всем артельным делам. Слухи его встревожили.

Прибежала взволнованная Домна Алексеева.

С улицы всё сильней доносился шум. Гаранин встал к подошёл к окну, потом вышел на крыльцо…

А Григорий между тем, нахлёстывая коня, спешил из Кочкина в Крутиху. В райкоме партии все наличные работники разъехались по крупным сёлам, — так сказали Григорию.

— А к нам кто-нибудь будет? — спросил он у секретаря райкома.

— Обойдётесь сами, — ответил секретарь. — Деревня ваша небольшая…

"То-то небольшая, — думал Григорий. — А делов-то в ней как много!"

— Имейте в виду, — сказал на прощание Сапожкову секретарь, — что кулацкие агенты используют сейчас момент и будут открыто агитировать против колхозов. Решительно боритесь против этой агитации.

— Ясно, — сказал Григорий.

Газету он ещё не читал, однако главное уже было в словах секретаря. "Значит, всё правильно, — размышлял он. — Но какая это гнида в Крутихе разносит зловредные слухи?"

Григорий получил газеты и, как ни торопился, всё же не утерпел и заехал к Нефедову. Старый кочкинский партизан оказался дома.

— Ну как, Сапожков, отдуваться нам теперь придётся? — встретил Григория Нефедов.

— А за что?

— Да ты разве не читал?

— Нет ещё, — сознался Григорий, — везу вот газету.

— Тогда с тобой и толковать нечего. Прочти, а потом, если хочешь, приезжай, поговорим. В общем из коммуны нашей дым-ветер получился. Сегодня у нас собрание, в артель переводимся…

— Вон что! — обрадовался Григорий. — Значит, мы правильно сделали, что артель-то организовали?

— В статье-то и про кур говорится, — продолжал Нефедов.

"Про кур? — насторожился Сапожков, выходя от Нефёдова. — Откуда он знает? И почему об этом в статье? Надо бы мне всё же прочитать вперёд самому". Но мысль, что его ждут, заставила Григория быстрее вскочить на коня.

В Крутиху он приехал уже в полной темноте. Народ не разошёлся. Вспыхивали огоньки многочисленных цыгарок. Навстречу Григорию вышел Гаранин.

— Порядочек?

— Да, вроде против коммуны, а за артели…

— Айда на собрание! — крикнул Гаранин и, махнув рукой толпившимся мужикам, поднялся на крыльцо. Григорий — вслед за ним с пачкой газет в руках.

Когда Аннушка прибежала, запыхавшись, к кармановскому дому, собрание уже шло. Гаранин, стоя у стола и повернувшись к лампе, читал, держа в руках широкий лист газеты. Рядом на табуретке сидел, прикрыв глаза ладонью, Григорий Сапожков. Председательствовал Тимофей Селезнёв. Люди в помещении сельсовета стояли так плотно, что негде было повернуться, а сзади всё подходили. Аннушка увидела знакомые лица мужиков и баб. Вон стоит, подняв голову кверху, Перфил Шестаков, а там видна лысая макушка Савватея Сапожкова. С улицы вошёл Ефим Полозков и спокойно взглянул на Аннушку. "Наверно, ничего не случилось, а я-то перепугалась! Ежели бы война, разве стали бы люди так смирно стоять? Поди, чего-нибудь другое". Аннушка тоже вытянула шею, приподнялась на носки, стараясь заглянуть вперёд. Она ещё увидела Федосью, жену Ефима, хотела протолкаться к ней, но её сдавили со всех сторон, и она уж больше не двигалась.

— "…коренной поворот деревни к социализму можно считать обеспеченным…" — читал Гаранин.

Слова он произносил медленно, отчётливо. Читая, Гаранин и сам вдумывался в каждое слово. "Это надо запомнить… Это не забыть…" — думал он, и мысли эти, короткие, отрывистые, не мешали ему читать, а шли где-то рядом. "Вон что! — мелькало у него в голове. — Перегибы могли привести к нарушению союза рабочих и крестьян… вызвать осложнения внутри страны…"

— ".. Нельзя насаждать колхозы силой. Это было бы глупо и реакционно…" — читает Гаранин.

Григорий Сапожков сидит, прикрыв рукой глаза. Что греха таить, приходило и к нему не однажды желание собрать всех крутихинскнх мужиков и сказать нм: "Ну, вот что, граждане, довольно вам упираться и раздумывать, вступайте в артель! А кто не вступит… Ну, с тем придётся поговорить наедине.."

Григорий открывает глаза, оглядывает собравшихся. Бородатые лица мужиков, круглые, мягкие лица баб сосредоточенны. "Что они сейчас думают?" Найдутся небось такие, которые скажут, что и он, Григорий Сапожков, виноват… "Никодим Алексеев небось вспомнит, что я угрожал ему". Григорий ищет глазами Никодима, но тот затерялся где-то среди мужиков. А может, его и вовсе нет на собрании?

Никодим был тем человеком, за которым стояла целая группа крепких крутихинских середняков. На суде по делу об убийстве Мотылькова выяснилось, что Алексеев на сборищах у Селивёрста Карманова вначале бывал часто, а потом перестал ходить. Что же его остановило? Или он не был согласен с Селиверстом? Никодим записался в "кулхоз", который начал было создавать в противовес артели сын Луки Карманова. Когда же "кулхоз" распался и началось раскулачивание, Григорий вызвал Никодима и сказал ему: "Хвост у тебя замаран. Выбирай".

Никодим, боясь, что его выселят из Крутихи, подал заявление в артель. За ним потянулись и другие крепкие середняки. "Да, надо было его, чёрта, убрать тогда из деревни, — думал Григорий. — Промашку я дал".

— "…Артель ещё не закреплена, а они уже "обобществляют" жилые постройки, мелкий скот, домашнюю птицу…" — читал Гаранин.

Григорий ниже опустил голову.

"Так вот о чём говорил давеча Нефедов! — думает Григорий. — Кто это сказал: "Отдуваться придётся"? Правда. Умный мужик. С коммунами-то, верно, кажется, напороли. Но ведь это же всё собственность! — вдруг вспоминает Григорий. — Как же так? Тут надо подумать. С Гараниным потолковать".

— Выходить надо из артели! Жить в единоличности — вот и весь сказ! — раздался чей-то громкий голос, как только Гаранин кончил читать.

— Верна-а! — подхватило несколько голосов.

Григорий поднялся.

— Ну и понятие у человека! — иронически сказал он. — "Выходить из артели"! Главное, кричит где-то за спинами у других, а сам не показывается. Ты покажись! Выходи сюда!

— А ты, Гришка, не угрожай народу, — звенел всё тот же голос. — А то свернёшь шею… — Конец фразы потонул в поднявшемся шуме.

Григорий побледнел.

— Ну, и ты тоже поберегись, сволочь! — крикнул он в запальчивости. — Что ты там агитацию разводишь!

— Будет, — сердито сказал Сапожкову Гаранин. — Я тебе слова не даю.

Григорий, взбешённый, сел снова на табуретку.

— Дозвольте! — поднялась рука в толпе мужиков.

— Давай, — сказал Гаранин.

К столу вышел Савватей Сапожков. Он степенно откашлялся и провёл рукой по редким волосам на лысоватой голове.

— Ты, Григорий Романыч, напрасно так, — сказал Савватей, обращаясь к Сапожкову. — Люди желают обсудить, и не все в понятии. А ты сразу: "сволочь"! Этак мы будем один другого называть, и толку никакого не выйдет. Мы Григория Романыча, — повернулся Савватей к собранию, — уважаем. Он человек, конечно, идейный, за советскую власть душу отдаст. Опять же эти колхозы… Ведь он у нас первый начал! Ну, только ты, Григорий Романыч, другой раз круто берёшь. Люди-то не одинаковые, а ты хочешь так: раз-раз — и готово! Надо бы, конечно, так-то, да, видишь, не выходит оно… Теперь вон там говорят, — показал Савватей головой в ту сторону, откуда за минуту перед тем кричали, — дескать, выписываться надо из артели. Ну, пускай, кто хочет, выписываются. Раз им не глянется, пускай! — повторил Савватей. — А мы — я, к примеру, и другие — не будем выписываться! Как были, так, значит, и останемся. Нам без артели нет возможности. Единоличность эта давно нам поперёк горла встала…

Григорий слушал Савватея, чувствовал правду его слов и был зол на себя за внезапную вспышку. Тимофей Селезнёв с лукавым сочувствием смотрел на него, а у Гаранина суровые складки залегли вокруг рта. "Сердитый, чёрт", — покосился на него Григорий. Савватей кончил говорить, больше ораторов не находилось…

— Газету мы повесим здесь, в сельсовете, и по десятидворкам раздадим, — сказал Тимофей Селезнёв.

— Дело-о!

Крики неслись со всех сторон. Мужики уже начинали разбиваться на кучки, размахивать руками, доказывать друг другу — каждый по-своему…

— Ни черта не соображу! — кричал Кузьма Пряхин. — Закрутили мне голову эти учителки!