Трудный переход - Иван Машуков

Фельдъегерь положил на стол и открыл свою кожаную сумку, достал разносную книгу с привязанным к ней на верёвочке карандашом. Марченко поморщился. У него было отличное вечное перо, которым он постоянно пользовался. Перо это подарил ему один из его влиятельных друзей, приехавший год тому назад из заграничной командировки. Марченко достал перо и приготовился расписаться. Фельдъегерь вытащил из сумки сначала один пакет. "Совершенно секретно", — было написано на большом твёрдом с загнутыми уголками конверте. Он был весь в сургучах. "Важный", — подумал Марченко, выводя в разносной книге свою подпись. На другом пакете было написано лишь одно слово: "Секретно". "Обычный", — отметил про себя Марченко и отложил этот пакет в сторонку. Затем он поднял свои синие холодные глаза на фельдъегеря. Тот уже застегнул вновь свою сумку.

— До свидания! — сказал Марченко.

— До свидания! — поспешно проговорил фельдъегерь и вышел.

Марченко маленьким блестящим ножичком счистил сургуч с пакета в корзину, разрезал нитки, которыми пакет был прошит посередине, а затем тщательнейше с угла прошёл ножичком по краю пакета. Из него выпала строгая, официальная бумага. Напечатанный типографским способом гриф. Чётко выведенный красными чернилами номер экземпляра, который прислан именно ему, Марченко, и не мог попасть больше никому другому.

"Постановление Центрального Комитета ВКП(б). 14 марта 1930 г. Гор. Москва, — прочитал Марченко. — О борьбе с искривлениями партийной линии в колхозном движении (Всем ЦК нацреспублик, всем краевым, областным, окружным и районным комитетам партии)…"

Марченко поднял от бумаги побледневшее, в тёмных тенях лицо и с минуту сидел неподвижно, уставившись в одну точку. Затем лихорадочно стал пробегать глазами содержание бумаги. Вот он резко откинулся в кресле, забарабанил пальцами по столу. Снова взял бумагу, стал читать уже спокойнее..

"Полученные в Центральном Комитете партии сведения о ходе коллективизации показывают, что наряду с действительными и серьёзнейшими успехами коллективизации наблюдаются факты искривления партийной линии в различных районах СССР…"

"Вот оно!" — думал Марченко. И тут он сразу же вспомнил Трухина. Вся история отношении с этим человеком ярко осветилась в его мозгу. "Так что ж, теперь получается так, что Трухин во всём оказывается правым!". Но помириться с этим секретарю райкома Марченко никак нельзя, невозможно…

"Нарушается принцип добровольности… — читал он, — добровольность заменяется принуждением к вступлению в колхозы под угрозой раскулачивания… в число "раскулаченных" попадает иногда часть середняков…"

Необходимо сделать так, чтобы Трухин этого никогда не узнал. Потом, в будущем, может быть, он прочитает это постановление, как исторический документ. А сейчас… Сейчас ни в коем случае нельзя этого показывать Трухину… "Да и другим членам райкома не буду показывать! — вдруг решил Марченко. — Ведь пакет адресован мне персонально. А потом… потом, может быть, придут какие-нибудь дополнительные указания, можно сослаться на них. А тем временем решить вопрос о Трухине". Марченко встал с кресла, заходил по кабинету. "Чёрт возьми! Как это они там, в Москве, знают, что делается у меня в районе? Надо сознаться, анализ положения в этом постановлении беспощадный. Неужели об этом будут писать в газетах? — думал Марченко, ходя из угла в угол по кабинету. — Открыто писать? Ведь народ взбунтуется!". И Марченко уже видит, как крестьяне массами покидают колхозы. "Всё рассыплется к чёртовой матери!" — со злорадством думает он. Мысленно он представляет себе размер грозящей опасности. Но размышляет об этом как недруг.

"Наблюдаются факты исключительно грубого, безобразного, преступного обращения с населением со стороны некоторых низовых работников, являющихся иногда жертвой провокации со стороны примазавшихся контрреволюционных элементов (мародёрство, делёжка имущества, арест середняков, и даже бедняков и т. п.)".

А этот идиот Стукалов арестовал какого-то бедняка в Кедровке, чтобы тот показал на Трухина! Вот уж по-истине усердие не по разуму. "Надо этому Стукалову по зубам дать и вообще постараться от него отделаться! Сейчас такие демагоги — плохая вывеска…"

Марченко ещё раз берёт бумагу, читает заключительный абзац:

"ЦК считает, что все эти искривления являются теперь основным тормозом дальнейшего роста колхозного движения и прямой помощью нашим классовым врагам…"

Ну конечно, теперь и инцидент с переходом смирновских мужиков через Уссури обернётся по-иному! Скажут, что это и есть прямая помощь классовому врагу! А затея с гигантом? "Нет, нельзя показывать это постановление членам райкома!" — окончательно решил Марченко. Он так же аккуратно сложил бумагу в пакет, а пакет понёс в сейф. Только руки его при этом немного дрожали…

С мягким, мелодичным звоном повернулся ключ в сейфе. "Готово. Закрыто", — с каким-то даже облегчением подумал Марченко. И только теперь взгляд его упал на второй конверт. Без церемоний он вскрыл его. Прочёл. Далькрайком партии вызывает Трухина явиться к Северцеву. Северцев, секретарь Далькрайкома, кажется, знает Трухина лично по гражданской войне. Всюду у этого человека старые партизанские связи. Но дело даже не в этом, а в том, что Трухин может обрисовать перед Северцевым обстановку в районе, какой она есть на самом деле. А это грозит опасными последствиями. "Надо, надо немедленно решать вопрос о Трухине. Сначала решить, а потом… потом вручить ему пакет!" Марченко усмехнулся над собой, что изменяет некоторым общепринятым правилам добропорядочности. "Но ничего не поделаешь, — думает он. — Политика". А вот когда Трухин явится в Далькрайком беспартийным, исключённым из партии, — это будет его, Марченко, политическая победа. К этому надо вести всё дело, и как можно быстрее…

Что-то тяжело и мягко упало за дверью. Марченко вздрогнул. "Чёрт, наверно, опять этот сторож спал! Надо сменить старика".

Он собрал со стола бумаги. Огонь люстры погас — выключили на станции. Серый сумрак утра стал заполнять кабинет…

Сидя на диване в своей квартире, Трухин говорил жене:

— Понимаешь, Полинка, они хотели меня угробить. Я даже не знаю, как тебе это рассказать. Это надо видеть, представлять в лицах. Ещё вчера Марченко предупредил меня, что будет заседание бюро. А сегодня всё и совершилось…

Трухин сидел рядом с женой. Ещё в далёкие дни, когда они были совсем молодыми и только начинали совместную жизнь, между ними возник обязательный уговор, по которому, что бы ни случилось с каждым из них, другой должен знать об этом непременно. Пускай самое страшное, самое тяжёлое. Без всякой полуправды и спасительной лжи. Им казалось, что с обнажённой истиной легче иметь дело, — по крайней мере не обманываешься и не заблуждаешься. При обычных обстоятельствах Трухин не любил говорить с кем бы то ни было, в том числе и со своей женой, о том, что бывает с ним в райкоме. Никогда, ни при каких обстоятельствах, он не позволил бы себе даже своей жене сказать, какие решения там выносятся и как они обсуждаются. Но тут дело касалось его лично, и Трухин говорил обо всём, что было на заседании, с той жестокой правдой, на какую вообще он был способен, в особенности перед своей женой.

Полина Фёдоровна слушала его, не перебивая. Сегодня, когда он раньше обычного, в полдень, пришёл домой, она спросила:

— В командировку едешь?

Степан Игнатьевич молча махнул рукой. У него был несчастный вид. Полина Фёдоровна молча смотрела на мужа и боялась его спросить. "Неужели исключили? Нет, этого не может быть. Он — коммунист!" Всё в ней гневно протестовало. "Сколько сил, здоровья, ума отдал он партии! Какой путь прошёл! Не может быть!"

Она подошла к мужу, положила руку ему на плечо.

— Рассказывай.

И вот он рассказывает. Он говорит, что они хотели его "угробить". Она это знала. Они — Марченко и Стукалов. Но в особенности Марченко. Подумать только, Марченко, который жил у них на квартире, приходил пить чай, баловал их детей! "Дядя Марченко" — звали они его. А теперь этот же самый Марченко сталкивает в яму её мужа! Какой же он коммунист и секретарь райкома?.. Полина Фёдоровна научилась отличать людей, отделять их от того дела, которому они служат или говорят, что служат. Дело само по себе может быть великое, возвышенное, а люди иногда и не выросли ещё до того места, которое они занимают. Иное дело, если нарочно стараются делать не то, что следует. Поэтому, когда ей говорили "райком", она знала, что не всегда можно отождествлять то, что выражается этим словом, с тем, что делают в этом райкоме отдельные люди. Так и сейчас Полина Фёдоровна гневно думала лишь о Марченко и Стукалове и совсем не думала о том, что это райком вынес какое-то решение о её муже. Но что же подстроили эти люди?

— Марченко созвал сейчас вот, только что, заседание бюро. Замечаешь, какая поспешность? — Трухин усмехнулся. — Прямо в пожарном порядке собирали членов бюро. На заседании Марченко поставил один вопрос: разбор персонального дела Трухина. Основное обвинение, которое против меня выдвинули, такое: Трухин использует фракционные способы борьбы против районного партийного руководства, ищет себе опору и поддержку у беспартийных. В своё время-де так поступали троцкисты… Марченко кричал: "Я вас предупреждал, что становитесь на опасный путь!" Был у меня с ним один разговор, когда он предлагал мне мириться, а я не захотел. Потом выступил Стукалов. Этот договорился до того, что заподозрил меня в связях с белогвардейцами, которые тогда были в Смирновке. А я сидел и думал: почему они не выдвигают обвинение, что я вёл линию на подрыв колхозного строительства? В самом деле — почему? Что-то их остановило… Но всё равно Марченко и Стукалов настаивали на моём исключении из партии. Я всё смотрел на Клюшникову, ждал: что она скажет? И, знаешь, я в ней не обманулся. Всё-таки высокой марки человек Варвара Николаевна! Ты помнишь, ещё когда мы с тобой не поженились, она со своей обычной грубоватостью вмешалась в наши отношения. Встретила меня и говорит: "Любовь не ждёт. Чего ты всё тянешь с Полинкой? Женись". Я ведь тогда думал, что, пока идёт война, любовь подождёт…