Трудный переход - Иван Машуков

— В чём там дело? — спросил он.

— Стукалов приехал! — ответили ему.

— Стукалов?

Трухин подошёл ближе. А Стукалов, не замечая его, кричал на мужика. Вот он выхватил револьвер…

Впоследствии Трухин так и не мог сказать, что с ним произошло в следующую минуту. Мысли неслись одна за другой. "Вот он сейчас выстрелит, и начнётся свалка. Да это же и есть настоящий провокатор!" Трухин подбежал к Стукалову, схватил его за плечи, начал трясти.

— Прочь отсюда, негодяй!.. Прочь!

— Степан Игнатьич… ты? Откуда? — испугался Стукалов.

— Давай револьвер, негодяй! — крикнул Трухин. Он схватил Стукалова за руку, сильно крутнул её. Револьвер вмиг оказался у него. — Вот… получишь в райкоме! Там я тебе его отдам, а сейчас — прочь!

— Ты погоди, я тебе это припомню! — прохрипел Стукалов в лицо Трухину.

— Хорошо, припомнишь, а сейчас уходи! — отмахнулся от него Трухин и повернулся к толпе. — Пошли к сельсовету! Будет собрание! — и сам первый шагнул вперёд.

Толпа повалила за ним.

"Так и надо тебе, так и надо", — мстительно думал Сергей Широков, смотря на посрамлённого Стукалова, оставшегося в одиночестве. Трухин в его глазах сразу вырос в героя, но теперь уже по-настоящему. Теперь Сергей знал, что правда на стороне Трухина. "Не буду я писать о гиганте, — думал он. — Не буду, пускай хоть увольняют из редакции".

Сорвавшись из родной деревни, крутихинские мужики — Тереха Парфёнов, Никита Шестов и Егор Веретенников приехали в Каменск и встретились там на вокзале с бывшим кармановским батраком Власом Миловановым.

Первым увидел Власа Никита Шестов.

— Эге, святая душа на костылях! — воскликнул Никита, подходя к Власу. — Ты чего здесь?

Милованов был в той самой шубе, которая ему досталась при раскулачивании Карманова, важный, как богатей, собравшийся в гости.

— Отправки ждём, — сказал он. — Первым поездом. Кулаки кончились… Батраки кончаются… Ныне рабочими будем.

— Так. А жена где? А дети?

— Жену определил сторожихой в школу… Удобство. И ребята учатся, и она тут же…

— Ай да Влас!

Крутихинцы составили одну компанию и вместе двинулись в далёкий путь.

Стоило им стронуться с насиженного места, словно какая-то неведомая сила закрутила и понесла их в могучем людском потоке.

Кого-кого только не было в вагонной и вокзальной теснотище. Тут и комсомольцы, едущие по комсомольской мобилизации строить новые города; тут и сбежавшие из деревни кулаки; тут и командировочные инженеры, и вербованные колхозники.

И все едут на стройки, на стройки, на стройки.

"Магнитострой"… "ударник"… "Уралмаш".. "колхозник"… "Сталинградский тракторный… "индустриализация".. Новые, неслыханные слова носились над потоками людей, стремящихся с востока на запад и с запада на восток.

Казалось, что-то стихийное и непонятное было в этом человеческом вихре, поднятом новой революцией. Почему одни на запад, другие на восток? Почему одни из деревни в город, другие из города в деревню?

Но во всём этом была необходимость, большой смысл.

Множество рабочих рук потребовалось на гигантские стройки социализма, и коммунистическая партия позвала из деревни крестьян, где рабочие руки освобождал новый, коллективный способ хозяйства.

У крестьян не было опыта в создании новых, индустриальных методов земледелия, и на помощь им в деревни коммунистическая партия посылала рабочих.

Конечно, как при всякой перемене уклада, да ещё в такой необъятной стране, вступала в дело и стихия. Могучее движение больших человеческих масс захватывало отдельных людей, как океанская штормовая волна прибрежные песчинки.

Сибиряки тронулись за Байкал, доехали до Иркутска, там у них была пересадка. С парома они смотрели, как стремительно неслась светлая вода в Ангаре. Егор Веретенников вспоминал, что в двадцатом году он лежал тут в госпитале…

Из Иркутска во Владивосток ежедневно отходил поезд номер девяносто восемь. Он был недавно введён дополнительно, но популярность его в народе быстро возрастала. Кто не мог пробиться на другие поезда, всё же не терял надежды уехать на девяносто восьмом. Издали это был поезд как поезд. А если поближе подойти, да ещё во время посадки… Ругань, крики, детский плач, команды вербовщиков — всё сливалось в нестройный гам. Вздымались руки, слетали шапки и картузы, в воздухе носились разные тяжёлые предметы — окованные жестью сундуки, набитые всяким скарбом мешки, корзины. Со стороны посмотреть — драка. Но, конечно, это не было дракой. Просто каждый старался занять себе место в общих вагонах.

Но вот наконец разместились. Средние и верхние полки в вагонах, соединяясь с обеих сторон, образуют подобие нар. На них-то всю дорогу, и живут люди — спят, едят, разговаривают, пьют водку, играют в карты, бранятся, смеются, а иногда и милуются… Говор, вскрики, писк детей, чья-то забористая ругань, тёмные лица в клубах табачного дыма. Если так подумать, то и ездить в этом поезде нельзя. А с другой стороны, нет, кажется, ничего лучше его. Во-первых, он самый дешёвый. Во-вторых, он останавливается едва ли не на каждом разъезде — тоже немалое преимущество для всех, не желающих обременять себя дорожными припасами. А в-третьих, каких только людей тут не увидишь, чего только тут не насмотришься и не наслушаешься!

Воистину блажен тот, кто ездил в поезде номер девяносто восемь!

Сибиряки кое-как втиснулись в вагон. При этом большой мужик Тереха Парфёнов действовал как таран. Крутихинцы лежали рядом на двух соединённых средних полках. Поезд медленно, с большими остановками, тащился на восток.

Длинна сибирская дорога — не то что где-нибудь за Пермью, на западной стороне Урала. Там сутки проехал — и считается бог весть как много. А Сибирь… Эх, Сибирь! Не про тебя ли байка сложена, что меряли тебя Сидор да Борис, а верёвочка возьми и оборвись. Сидор говорит: "Свяжем". А Борис: "Так скажем". Если бы не железная дорога, которую инженеры строили — и, надо полагать, высчитали всё до тонкости, — кто бы знал, сколько вёрст от Урала до Байкала и дальше за Байкалом, на восток?

Пока едешь, есть время подумать.

Сибиряки думали всяк о своём. Наверно, только Влас Милованов был беспечален. В пути он больше спал, чем бодрствовал, и оживлялся лишь при виде большого жестяного чайника с кипятком. Тогда Влас кряхтел и подсаживался. Доставал из мешка домашний хлеб. Отрезав от ковриги громадный ломоть, он посыпал его солью, и не успевали другие, как говорится, и "а" сказать, как ломоть уже исчезал в широкой глотке Власа.

— Ну, ты, брат, и есть здоров! — качал головой Егор.

Влас смотрел на него младенчески-ясными глазами и резал второй ломоть.

— Да ты этак-то и на себя не наработаешь, — говорил ему Тереха.

— Привычка, — отвечал Влас, уплетая новый кусок. — Меня бывало на работу брали смотря по еде: если здорово шибко с обедом управляюсь — значит и хорошо работать смогу… Такая была у кулаков примета.

— Ну, брат, теперь тебе придётся отвыкать, — усмехался Егор, — платить нам будут деньгами, а харч свой.

— Ничего, поищем, где рубли длинные, — не унывал Влас. Он первый подхватил это словечко, удивившее остальных крутихинцев.

Теперь оно только и слышалось в вагоне — то в насмешку, а то и всерьёз.

Сперва Тереха Парфёнов недоумевал.

— Скажи, какая разница, — говорил он, — разве мы не в одном государстве живём, что рубли-то у нас неодинаковые? Там, верно, какие-нибудь китайские? Близко же те места от китайской стороны.

Но потом он разобрался, в чём тут дело. И когда его спрашивали с озорством: "Что, дядя, за длинными рублями поехал?" — Тереха морщил кожу лица в подобие улыбки: "За долгими, за долгими…"

Никита Шестов притворно сокрушался:

— Ты бы, парень, лучше сказал нам, где самый-то длинный рубль дают. А то, кого ни спросим, не знают…

За Байкалом налетели из Монголии резкие, холодные ветры. А потом вдруг повеяло таким теплом, что Тереха почти целый день простоял у окна. А Влас снял шубу. В вагоне говорили о минувших военных действиях на границе, о ликвидации конфликта на КВЖД. Проезжали сибиряки Забайкалье, видели жёлтые сопки и широкие елани с редкими, ещё голыми березняками и ветвистыми кустами тальников над студёными степными речками. Горячо сияло солнце, оранжевое марево дрожало в воздухе, и сопки как бы качались на широкой земной груди. Но снег на самых высоких сопках ещё лежал и ветер был холодный.

Тереха своими зоркими глазами замечал каждую проталинку.

— Смотрите-ка, земля-то уж воспаряет, — умилённо говорил он.

— Вот, брат, заберёмся куда-нибудь на Сахалин! Вода кругом, а мы на острову, как ягодка в стакане, — зубоскалил Никита.

Егор Веретенников молчал. Влас по обыкновению отлёживался. Поезд шёл уже десятые сутки. Одно слово — девяносто восьмой! Он останавливался, как насмешливо говорили пассажиры, чуть ли не у каждого телеграфного столба. И удивительное дело: народу в поезде не только не убывало, но чем дальше на восток, тем становилось всё больше.