Трудный переход - Иван Машуков

Тимофей Селезнёв поддержал Гаранина. Григорий должен был с ними согласиться. Он пригласил приезжего к себе.

— Будешь пока у меня, а там чего-нибудь придумаем, — сказал он.

Гаранин согласно кивнул головой. Сапожков привёл рабочего домой.

Елена быстро собрала на стол. Она смотрела, как гость умывается. Большие мускулистые руки с твёрдыми ногтями и загрубелыми ладонями, широкая спина, крепко посаженная голова — всё говорило о силе и уверенности этого человека. Но была у гостя и стеснительность — когда он брал из её рук полотенце, а потом садился за стол. И это тоже понравилось Елене. Она поставила на стол миски со щами, когда прибежал посланный Егором Васька. Елена ласково позвала мальчика к себе, но Васька не пошёл к ней, а остановился в нерешительности у порога, во все глаза смотря на незнакомого человека.

— Васютка, тебя зачем-то прислали? — спросила Елена.

Васька ещё раз бросил взгляд на Гаранина и с достоинством ответил:

— Тётка Елена, тебе тятя велел к нам прийти.

— А разве он приехал? — спросила Елена.

Григорий повернул голову в сторону Васьки.

— Появился на горизонте, — ответил он за него.

— Скажи, что я приду, — сказала Елена.

Смущённый непонятным словом об отце, Васька и выскочил за дверь не попрощавшись.

Елена сидела у Веретенниковых.

— Ой, братушка, — говорила она Егору, — с артелью этой просто голова кругом идёт. То скот резали, а теперь вот опять эта беда с курами… Кто-то потравил их!

В ответ на это Егор и Аннушка молчали, а Елена продолжала сердито:

— Григорий-то меня же и виноватит: чего, дескать, ты недоглядела тогда вечером, надо было в дом зайти. А чёрт его знал! Было тихо, ну, я и подумала, что куры спят, а петухи от драки устали, потому и не кукарекают… А теперь вон несколько человек подали заявление о выходе из артели! Головушка горькая — опять моя вина.

Егор молчал.

Елена ещё несколько раз заходила к Веретенниковым, потом как-то сказала брату:

— Ты бы хоть к нам когда пришёл, поговорил с моим-то.

— А чего я ему буду кланяться? — ответил Егор. — Я в его артель не прошусь.

После этого к Егору зашёл Ефим Полозков.

— Давно ты не бывал у меня, сосед, — сказал Егор, не очень приветливо встречая гостя.

— Однако давно, — согласился Ефим. — Я слыхал, с заработков сосед вернулся, дай, думаю, зайду. Ну, как оно там, в городе-то?

— А чего ж? — ответил Веретенников. — Живут люди. А вот у нас тут прямо заваруха.

— Какая же заваруха? — возразил Ефим. — Мелкая помеха, если ты про курей. Построим, дай срок, и форменный курятник и для скота фермы. Ты теперь вроде плотник. Давай берись за дело. Подумай!

— Я уж подумал, — сказал Егор.

— Ну вот и хорошо, — кивнул головой Ефим, будучи убеждён, что Егор к иному решению, кроме вступления в артель, и прийти не может.

Они ещё немного поговорили и Ефим ушёл.

"Григорий подсылал или сам по себе? — думал Егор. Наверняка Григорий! Не оставит он меня в покое — или приберёт в артель, или… раскулачит по-родственному!"

Назавтра Веретенников отправился в сельсовет. В первой половине кармановского дома стояли два стола с лавками и табуретами. В сельсовете Веретенников застал Тимофея Селезнёва и Григория. Он вошёл, поздоровался. Григорий ответил и зорко взглянул на Егора. Что-то показалось ему в нём новое, незнакомое. Егор подошёл к Тимофею, попросил выдать справку.

— Какую справку? — спросил Селезнёв. — Вербуешься, что ли? На стройку?

— Вербуюсь.

Тимофей вопросительно посмотрел на Григория.

— Дай ему справку. Кто на стройку — задерживать не имеем права, — сказал Сапожков.

Когда нужная бумажка была написана и Егор вышел из сельсовета, Григорий встал, подошёл к окну. Егор выходил со двора с оглядкой, словно опасаясь, что его вернут.

Григорий усмехнулся. И сказал незло:

— Боится меня, как чёрта! Родня…

В тот же день справки от сельсовета взяли Никита Шестов и Тереха Парфёнов. Уезжали из деревни они втроём. Отвозил их сын Терехи — Мишка. На рассвете запряжённая подвода стояла на дороге. Аннушка собирала Егора в путь. Ребятишки спали. Васька до полуночи не хотел ложиться, всё лез к отцу с расспросами и наивной ребячьей лаской.

— Помогай тут матери, сынок, — проговорил Егор и, притянув мальчика, поцеловал его.

На рассвете, когда Егор собрался уходить, Васька спал, будить его не стали. Выражение лица у Васьки было сердитое. "Бедовый!" — с нежностью подумал о нём Егор. Зойка шевелила во сне пухлыми губками.

Егор поцеловал детей, обнял жену.

"Может, незачем мне это? Уходить-то?" — шевельнулось в нём, но он усилием воли подавил в себе возникшее сомнение.

Аннушка проводила его за ворота.

Она ему говорила все те ласковые и бестолковые слова, которые женщины обычно говорят мужчинам при расставании. Аннушка торопилась; слова застревали в горле — издали темнела на дороге подвода, — не словами даже, а скорее руками, глазами, лицом своим, всей фигурой выражала Аннушка и опасение и тревогу за мужа.

— Скорее ворочайся, — продолжала она свой наказ тихо. — Далеко-то не заезжай, бог с ним и с заработком. Если что, так уж сразу домой. Проживём как-нибудь!

— Ладно, — сказал Егор и поправил котомку.

В руках у него был зелёный сундучок. С этим сундучком ещё отец Егора, Матвей Кириллович Веретенников, ходил на царскую службу. Егор сложил в сундучок рубахи, чтобы не мялись в дороге.

— Ты не забудь, что я тебе сказывал насчёт пашни-то, — в свою очередь говорил Веретенников жене. — На ближней-то полоске, у Долгого оврага, пшеницу посеешь. Там полторы десятинки, хватит… А рядом клинышек небольшой под пар пусти… Холзаного в крайнем случае продай, он уже старый. А Чалую не продавай, она кобыла добрая…

— Ладно, — шевелила одними губами Аннушка.

Прощаясь, она не знала, надолго ли уходит Егор и где он будет. И что будет с ними, с хозяйством?

Из своей избы вышел с котомкой Тереха, потом и Никита явился. Егор влез в телегу, Мишка, усевшись на передок, дёрнул вожжами. Подвода затарахтела по дороге.

Мужики уехали.

Аннушка минут пять постояла на дороге одна. "Господи, как на войну проводила", — подумала она. И впервые ей стало страшно.

Двадцатипятитысячник Гаранин, приехав в Крутиху, быстро знакомился с людьми. В деревне его тоже скоро все узнали.

— Вон рабочий идёт! — говорили крутихинцы, завидев на улице крепкую, ладную фигуру Гаранина в городском зимнем пальто и барашковой шапке. "Рабочий" — это стало как бы его прозвищем. В повадках Гаранина, в его аккуратности, точности и строгой любви к порядку угадывался человек дисциплинированный и знающий себе цену. Но было в нём и что-то очень простое, доступное и близкое деревенским людям.

— Порядочек, — говорил Гаранин, наклоняя голову чуть вбок и ребром ладони как бы что-то отделяя. "Порядочек" — это было его любимым словечком.

— Тебя где это попортило? — дружелюбно спрашивал Гаранина Григорий. — Лицо-то?

— А это я стрелять учился, — скупо смеялся Гаранин. — Пошёл с товарищем на охоту, ну и пальнул неудачно. Чуть глаза порохом не выжег.

— Значит, это у тебя пороховинки, а я думал сперва-то, что угольная пыль. У нас вот, когда я на гражданской войне был, один человек в отряде воевал, из шахтёров. У него эта пыль прямо в кожу въелась.

— Бывает. Металлическая пыль тоже въедается. Вот гляди, — Гаранин вытягивал правую руку. — Это я лет пятнадцать на механическом заводе работал. Оборудование мы для промыслов ремонтировали и новое тоже делали. Порядочек! Точить много приходилось, пришабривать. Словом, всяко бывало, — прервал себя Гаранин и взглянул на Григория. Они сидели в избе у Сапожковых и потихоньку разговаривали. — Ты чего это меня выпытываешь? — спросил Гаранин.

— Ну вот, выпытываю! — запротестовал Григорий. — Ты, может, помнишь, я тебе говорил, что у нас тут до германской войны один слесарь жил?

— Помню, говорил, — сказал Гаранин.

— Откуда этот слесарь пришёл, я уж не знаю, — рассказывал Григорий. — После-то говорили, что он путиловский, с Путиловского, значит, завода. Я его хорошо помню. Такой старичишка немудрящий с виду — сухонький, маленький, бородка клинышком. Кепка, помню, у него была всегда на голове — кожаная с пуговкой. Он тут у нас по деревням ходил. Сперва-то будто в Кочкине жил, а после в нашу Крутиху перебрался. Лудил, паял разную посуду бабам. Вёдра делал. А то ещё в германскую войну откуда-то гильзы от снарядов появились. Он из них аккуратные такие стаканы вырабатывал. Бывало я — пареньком, подростком — сижу, смотрю, как он на ручном станочке гильзу обделывает…

Григорий сидел, наклонившись над столом и положив на край стола большие, узловатые руки. Суровое лицо его смягчилось, от глаз пошли добрые морщинки. Гаранин слушал Григория с серьёзным видом, свет от лампы падал на его широкий лоб, крупный нос и твёрдый подбородок.