Трудный переход - Иван Машуков

— Как у них там дело-то, в артели? — спросил Егор.

— Страсти господни! — всплеснула руками Аннушка. — Вчерась стаскали всех куриц, всех петухов — и всех в дом к Платону!

— В дом? — недоверчиво спросил Егор. — И петухов? Так они ж передерутся!

— Пущай живут по-новому, — засмеялась Аннушка.

Егор только покачал головой и ничего не сказал.

— Кузьма? — с сомнением переспросил он, помолчав. — А этому чего в артели? Мужик он работящий, один бы небось прожил.

— На других кричал, чтобы, значит, все вступали, записывались.

— И жена его… не того?

— Бородёнка вроде поредела.

— А Елена как живёт? — спросил Егор про сестру, избегая спрашивать про Григория.

— Ни она ко мне, ни я к ней, — ответила Аннушка. — Они не ходят, а я пойду?

— Плохо это, — сказал Егор. — Всё ж родная она нам, Елена-то.

— Родна-ая! — протянула Аннушка. — Небось на Григория молится, а тебя и не вспомнила, брата своего!

— Ну, ты брось это! — нахмурился Егор. Ему не понравились слова жены. Он решил послать за сестрой Ваську.

В это время вошёл Никита. Он весело поздоровался с хозяевами и, усевшись, заговорил:

— Родню твою сейчас встретил, Григория Романыча значит. Идёт в сельсовет. Остановил меня: "Здравствуй!" — "Здорово!" — "Когда приехали?" — "Вчера". — "Чего думаешь делать?" — это он ко мне. А я: "Не знаю, что уж ветер надует". — Никита засмеялся. — Ну, тогда Григорий Романыч обратно ко мне: "Чем, говорит, тебе, Никита, по стороне-то мотаться, айда к нам в артель". Они, видишь, — обратился Никита снова к хозяевам, — конюшню мечтают срубить, плотники, значит, им нужны. Да потом ещё, Григорий говорил, какую-то фирму будут строить — для скота ли, для кого? Я путём-то не понял. Что за фирма? Ну, всё одно! — махнул рукой Никита. — Мне это дело не подходит. Хочу махнуть куда подальше. Ты как, дядя Егор? — Никита замолчал и вопросительно посмотрел на Аннушку, а та непонимающе взглянула на мужа.

— А про меня не спрашивал?

— Кто, Григорий-то? Нет, вроде не того… Так вот, если уж идти, тогда надо сейчас, к сезону. А что же летом? Все люди уж будут на местах, а мы только притащимся..

Егор молчал, задумавшись.

Аннушка коротко вздохнула и принялась возиться у печки. В это утро она пекла калачи.

Никита вскоре ушёл.

— Ты чего, и верно куда-то уйти надумал, мужик? — спросила Аннушка, отставляя широкую деревянную лопатку, на которой она только что посадила в печку железные листы с калачами.

Егор прямо взглянул на жену.

— Ещё совсем-то не собрался, а думка такая есть. Как ехали мы из Каменского, про это дело говорили. Никита, да я, да Тереха тоже. Тереха-то шибко сердитый, чего-то ему не глянется в этой артели, он и не идёт. Ко мне тоже, поди, будут с артелью-то вязаться. А и я тут тоже не понимаю! Всю живность подчистую у мужика забирают, даже и куриц. Ну хорошо: лошади там, коровы. А куриц-то пошто? Да и коров если взять… Все в артель, а ребятишкам, случится, молока надо — и за этим тоже бежать, просить? Нет, я на это несогласный!

— А Ефим вон не нахвалится! — сказала Аннушка.

— Ну, Ефим. Он, может, поближе к начальникам стал, к Григорию. Какие там у них ещё начальники — Ларион, Кёшка Плужников… Я на всех не угожу…

— Чего бы тебе не замириться с Григорием-то? — сказала Аннушка.

— Не стану я мириться! — запальчиво проговорил Егор. — Я ни в чём не виноватый. А что вышло — он всё подстроил, Гришка! — Егор не замечал, как преувеличивал роль Григория в кознях против себя. — Чего-то я ему не пришёлся, — продолжал он. — А если так, то уж не угодишь. Сколь ни старайся, никогда добрым не будешь!

Егор поднялся. Встал вслед за ним и Васька. Всё время, пока родители разговаривали одни, а потом с Никитой, и позже, когда ушёл Никита, они продолжали всё тот же разговор, Васька думал: "Чудаки эти взрослые, вчера полдня и сегодня всё утро говорят об одном и том же. Скучно. Вон мать печёт калачи. Ишь, как вкусно пахнет".

Аннушка открыла у печки заслонку, стала вытаскивать румяные калачи. Васька и Зойка смотрели на железный лист. Когда Аннушка, разломив дымящийся калач, подала Ваське половинку, он степенно взял её, немного обжёгся, подхватил в ладошки и понёс к столу. А Зойку мать сама посадила за стол. Наевшись, Зойка стала баловаться: выковыривала пальчиком мякиш у калача и делала из него катышки. Васька легонько шлёпнул её. Зойка с недоумением посмотрела на брата, потом глаза её наполнились слезами; крупные, как градины, они потекли по лицу, и Зойка заревела.

— Ну, чего вы не поделили? — сказала мать.

— Она, мамка, гляди, чего делает! Хлебом балуется!

— Хлебом баловаться грех, доченька, — подхватила Аннушка Зойку на руки и стала её успокаивать.

— Васька, сходи за тёткой Еленой, — сказал сыну Егор.

Васька живо оделся и стремглав выбежал со двора.

Веретенниковы не знали, что Елена в это утро находилась в большой тревоге. От артели её назначили заведовать птичьим хозяйством. Вчера, когда бабы стали сносить кур, гусей и уток, было решено под птичник временно занять баню у Волковых. Но бани оказалось мало. Тогда кто-то предложил пустить птицу в дом Волковых. Всё равно дом сейчас пустует, мебель оттуда разобрана, стоят лишь одни голые стены. Пусть птица будет там, пока на улице холода, а когда станет тепло, найдётся для неё место и на дворе. Утки и гуси были помещены в бане, а кур просто впустили в дом. Они заполнили собою кухню и горницу Волковых, спальню и коридорчик перед кухней, взлетели на печку, уселись на подоконниках, расхаживали по полу. Куриное кудахтанье, драки петухов, летящий пух — не очень всё это веселило Елену.

Со времени выселения Платона нетопленный дом успел промёрзнуть. Одна из женщин пожалела кур и вытопила русскую печку. А Никула Третьяков потихоньку взял да и закрыл вьюшку. К ночи Елена собралась посмотреть кур, дошла до дома Волковых, заглянула в окно. Всё было тихо. Елена успокоилась и вернулась домой. А утром, когда она открыла двери, на неё из кухни пахнуло резким угаром. Куры, распустив крылья, скрючив ноги, свалившись с подоконников и печи, все валялись на полу. Елена с ужасом смотрела на этих пёстрых, белых, чёрных, жёлтых несушек и разноцветных петушков, лежавших неподвижно. Затем она с силой захлопнула дверь и побежала в сельсовет.

Григорий сидел там. Он потемнел лицом, выслушав сбивчивый рассказ жены.

— А какой дурак додумался их туда загнать? — спросил он.

В самом деле, кто первый посоветовал приспособить дом Волковых для общего курятника? В сутолоке не запомнилось, кому пришло это в голову. Когда он пришёл к дому Волковых, там уже собрались женщины. Дохлых кур вытаскивали на улицу. Тут же суетился Никула Третьяков, копал яму посреди двора. Женщины молча пропустили Григория в дом. Он побыл там с минуту, вернулся.

— Мы их всё равно найдём, кто нам пакостит! — сказал Григорий.

Никто ему не ответил. Только Никула вздрогнул и перестал копать.

Григорий вернулся в сельсовет. Там сидел незнакомый ему человек, одетый в городское зимнее пальто. На голове у незнакомца была барашковая шапка, на ногах крепкие простые сапоги. Увидав Григория, человек этот поднялся, подошёл к нему и протянул руку.

— Ты, что ли, будешь Сапожков? — спросил он.

— Ну, я, — сказал Григорий и пожал протянутую руку.

— Вот видишь, я тебя сразу узнал. Мне про тебя в райкоме сказали.

"Да не тяни ты, чёрт! Кто ты такой есть?" — с досадой сказал про себя Григорий, думая о погибшей птице. Но в следующую минуту лицо его осветилось скупой улыбкой.

— Гаранин, — назвал приезжий себя. — Двадцатипятитысячник.

— Двадцатипятитысячник? Вот, брат, хорошо! — сказал Григорий. — Сразу попал ты в жаркое дело. У нас, знаешь, тут чего сегодня стряслось… — и он стал рассказывать о гибели обобществлённых кур.

Подошёл Тимофей Селезнёв. Гаранин снял пальто, повесил его на гвоздь. Под пальто у него была простая русская рубаха с накладными карманами и частыми пуговками по вороту. Узкий наборный ремешок ловко перехватывал её. Тёмные брюки в одном месте были аккуратно заплатаны. Лицо у Гаранина ещё молодое, бритое. На щеках и на лбу виднелись следы угольной пыли или мельчайших порошинок.

— Я к жаркому климату привык, а у вас тут холодно, — сказал Гаранин.

— Ты откуда же приехал? — спросил Григорий.

— Из Баку. Слесарем там работаю на нефтепромыслах.

— Слесарем? — переспросил Григорий. — У нас тут, брат, один слесарь тоже бывал. Ещё до войны до германской. Помнишь, Тимофей?

Селезнёв хмуро кивнул.

— Да, правда, — спохватился Григорий, — потом мы с тобой получше познакомимся, поговорим, а сейчас надо решить, что делать. Придётся собирать собрание..

— Плохо получилось, — покачал головой Гаранин, — но собирать собрание, по-моему, не надо…

Тимофей Селезнёв поддержал Гаранина. Григорий должен был с ними согласиться. Он пригласил приезжего к себе.