Трудный переход - Иван Машуков

Григорий смотрел, как во дворе Волковых суетились мужики. Выводили из конюшни лошадей, выгоняли из стаек коров, потом загоняли их обратно.

— Не все коровы-то, Григорий Романыч! — кричали Сапожкову мужики.

— Успел продать!

— Да и лошадей-то не хватает!

— Деньги надо поискать, — говорил суетившийся вместе со всеми на дворе Никула Третьяков. — У Платона золотишко должно быть в кубышке! Упущение, товарищи! За пазухой не обыскали!

Третьякова всё же приняли в артель, и он старался постоянно торчать у всех на виду. Он кричал, размахивал руками, что-то бойко говорил. Но внезапно умолкал, когда мимо него или поблизости проходил Григорий Сапожков.

Со двора Григорий снова зашёл в дом. В горнице Волковых стояли два раскрытых сундука. Иннокентий Плужников вытаскивал платья, пиджаки, сорочки. Петя Мотыльков записывал всё это в тетрадку… Тут же стояло ещё человек пять мужчин и женщин и среди них вдова Домна Алексеева.

— Господи, ну и добра! Сколища добра! — говорила она. — Зачем одному человеку столько?

— Гляди, платья-то ненадеваны…

— Кому берегли? Торговать, что ли? Квасили да гноили. Ни себе, ни людям. Ишь, в плесени сукно.

Вызвала смех мелькнувшая в руках Иннокентия Плужникова чёрная визитная пара Платона, в которой он лет двадцать тому назад ходил к молоденькой учительнице. Снова Иннокентий вытащил платье.

— Раздать потом всё это барахло народу! — сказал Григорий. — Самым бедным — что побогаче!.

— Платье чёрное из кашемира, — кивнув, продолжал называть Иннокентий предметы, — шуба-борчатка мужская…

Петя Мотыльков записывал.

Григорий вышел от Волковых и отправился вверх по улице, к дому Луки Карманова. Там с утра были Николай Парфёнов и Тимофей Селезнёв. Потом к ним подошёл Ларион.

Сын Луки Карманова, молодой мужик, получивший уже при советской власти среднее образование, любил порассуждать о политике, читал газеты, считал, что местные люди поступают во многом неправильно. Он и суд над отцом своим воспринял как некий произвол. А когда началась коллективизация, он исподволь говорил всем, что колхозы — дело временное, вроде опыта. Власть увидит, что из этой затеи ничего не выходит, и оставит её. Находились люди, что ему верили.

После того как в Крутихе всё настойчивее пошла агитация за вступление в колхоз, а в газетах стали писать "о ликвидации кулачества как класса на базе сплошной коллекти-видации", молодой Карманов решил организовать свою артель. Зажиточные мужики этому обрадовались. В артель сразу записалось пятнадцать семей.

— У нас не так, как у них, — самонадеянно говорил Карманов. — Мы без всякой агитации, к нам люди сами идут…

Карманов съездил в район. Обманным путём ему удалось даже зарегистрировать свою артель в райисполкоме, но дальше этого дело не пошло. Зажиточные мужики записались, но хозяйство не обобществляли. Распад его "колхоза" он приписал проискам местных коммунистов, и прежде всего Григория Сапожкова.

Постановление о раскулачивании принял как самоуправство. Ключи от амбаров у него отобрали силой. Собираться в отъезд он отказался. Сел на пол и говорит:

— Выносите на руках! Сам не пойду!

Зазорным показалось мужикам выносить кулака из дома с таким почётом.

— Пойде-ешь, — протянул Парфёнов. — Куда же ты денешься? Выселение в двадцать четыре часа…

Николай вспомнил, как в боевой жизни водили они захваченных в плен языков. Схватил Карманова сзади, крутнул за спину руки и так поддал коленом, что тот сам пошёл.

— Не балуй, дурак! Не артачься!

На помощь ему пришёл Влас Миловансв в новой шубе, только что полученной из сундуков Волковых.

Двор стал заполняться мужиками, бабами, ребятишками. Открылись двери амбара. Из стаек начали выгонять и переписывать скот. Влас под смех толпы козырем прохаживался в новой шубе.

Когда Григорий пришёл, здесь почти всё уже было готово.

— Ну что, Влас, пойдёшь к нам в артель? — спросил Григорий. — Кулаков теперь нет, работать тебе не на кого.

— А зачем работать? В такой шубе я теперь барствовать буду! — опять отшутился Влас.

И в тот же вечер он как-то незаметно исчез из Крутихи.

На общий двор в кармановской усадьбе сгоняли скот. Ларион Веретенников стоял у ворот с карандашом и блокнотиком в руках. Этот блокнотик у него теперь постоянно виднелся из раскрытого кармана гимнастёрки, поверх которой была надета солдатская стёганка; когда она распахивалась, на гимнастёрке виднелся широкий солдатский ремень с блестящей пряжкой. Глаза у Лариона беспокойно перебегали со двора на улицу и обратно, белёсые брови сдвигались. "Скот-то весь, пожалуй, не войдёт в кармановский двор, — думал Ларион. — Придётся перегнать часть на волковскую усадьбу".

По улице всё гнали коров вступившие в колхоз крестьяне. Всё шло спокойно. Вдруг на улице раздался крик.

— Пропасти ка вас нету! — кричала баба. — Задурили голову мужику! Ну куда ты погнал, корову-то? Куда гонишь? Ох, горе моё горькое!

Баба заплакала. Ларион взгляделся. Это была жена Перфила Шестакова, а сам Перфил, как будто его этот крик не касался, шёл спокойно и легонько хворостиной подгонял скотину.

— Поворачивай сейчас же домой, ирод! — тонким голосом взвизгнула женщина, но Перфил с тем же каменным лицом продолжал идти вперёд.

Ларион отвернулся. Скот загоняли в стайки женщины. К ним подходили другие. И тут же поднялся крик.

— Погубят скотину!

— Видано, что ли, в одно место всех коров сгонять!

— С ума сошли!

— Хозя-яева!.

Ларион повернулся, чтобы пойти и успокоить женщин, когда Перфил, прогоняя корову, уже проходил в ворота. Жена его, остановившись напротив Лариона и вытаращив на него совершенно белые от бешенства глаза, закричала:

— Без коровы нас оставляете! Ефимку подослали, чтоб моего дурака с толку сбить! Радуйся теперь, гляди на моё горе! У-у, так бы и выцарапала глаза тебе, проклятый!

Ларион посторонился от шумливой бабы.

Перфил прогнал свою корову в раскрытые настежь ворота скотного двора. За ним бросилась, плача, и его жена. Крику во дворе прибавилось. Женщины сгрудились, возбуждённо переговариваясь.

— Домой надо скотину-то! Пусть хоть там переночует!

— Подохнут коровы!

— А ну, пошли, бабы! Забирай своих! Чего глядеть!

— Пошли-и!

Вмиг женщины рассыпались по двору. Распахнулись ещё шире ворота. Из стаек погнали коров. Жена Перфила перестала кричать и ругаться, а Перфил стоял не шевелясь и и полном недоумении смотрел на то, что происходит вокруг него.

Ларион кинулся в гущу женщин.

— Что вы делаете? Куда вы скотину-то погнали? — расставил он руки, стараясь загородить собою выход и задержать стадо.

Но было уже поздно. Женщины с криком и руганью погнали мимо Лариона бегущих под хворостинами коров.

— Куда же вы? Стоите! — ещё пытался оказать сопротивление Ларион.

Его чуть не смяли.

— Ну бабы! Вот же проклятые! Скажи, какая настойчивая нация! — мотая головой, усмехался Ларион.

Он не знал, что и на конном дворе, на усадьбе Волковых, царило в этот час возбуждение. Там было больше мужиков. Лошадей тоже загоняли в станки. Хозяева осматривали стойла, просторные, из ядрёных слёг загородки. Переговаривались:

— Конюшню надо…

— Без конюшни нельзя…

— Да у тебя конь-то весь век без конюшни стоит, на открытом дворе, — говорил Тимофей Селезнёв мужику в белой заячьей шапке.

— Мало что дома! — отвечал мужик. — А тут артель! Должно быть лучше!

— Дай срок, построим конюшню, — успокаивал мужиков Тимофей. Но мужики напирали.

Вдруг по улице с гиком кто-то пронёсся на лошади.

— Он, да ведь это Кузьма! — узнал кто-то. — Гляди, как дует на своём Пегашке!

Скакал и верно Кузьма Пряхин.

Долго он крепился, всё не мог решиться. А кажется, что и проще-то ничего нет, стоит только один шаг ступить. Уже вчера, когда раскулачивали Волкова, Карманова, Алексеевых и других, Кузьма ходил по улице, заглядывал во дворы, прислушивался к тому, о чём толкуют люди. И странно ему показалось, что народ крутихинский будто весь какой-то взъерошенный. "Вон ведь как, — подумал Пряхин. — Ишь ты!" — неопределённо сказал он себе. Он оглядывался вокруг. Всюду в степи ещё лежал снег, чёрные кусты на той стороне речки Крутихи виднелись очень отчётливо. А в деревне с крыш протягивались уже ледяные сосульки, на улице и на завалинах появились проталинки. "Вот ведь и весна скоро. Что же делать-то? — спрашивал себя Кузьма. — Сеять-то как буду? Один или в артели?"

Он хотел вызвать в себе тревогу, а её не было. "Э, чёрт её бей! Спать лягу, а завтра что будет!" Но, положившись на авось, Пряхин и ночь не спал.

— Чего тебя черти носят! — ругала его жена.

Кузьма раза три за ночь выходил на улицу, смотрел на звёзды, думал. "Э, чёрт её бей!" — повторял он про себя.