Трудный переход - Иван Машуков

Расписавшись, Перфил оглянулся. По рядам сидевших и стоявших мужиков пошло от одного к другому и выкатилось на улицу:

— Перфил решился…

Он отошёл, а на его место подошли сразу три человека. Среди них был Герасим Парфёнов — батрак у зажиточных братьев Алексеевых. У Герасима широкое лицо, большие руки, могучая грудь. И при этом детски-добрая улыбка.

— Чего, Гарася, тоже в артель пишешься? — спросил его старик Печкин, посверкивая своей лысиной.

Печкин так и кружился около стола, то заходил в помещение, то выходил из него. Герасим посмотрел на Печкина и проговорил густейшим басом:

— А сам-то небось боишься? Ходишь…

— Боюсь, — сознался старик и так печально развёл руками, смиренно склонив набок лысую голову, что кругом засмеялись.

Перфил, нахлобучив шапку, выскочил на крыльцо. На дворе у ворот стоял Кузьма Пряхин. Размахивая руками, он кричал:

— Я буду робить, как проклятый, а кто-то станет надо мной командовать да хаханьки строить: дескать, робь, робь, тебе больше надо, а я на едоков своё получу. Нет, я на это несогласный! Я вон хозяйство-то своё как наживал! Ночи бывало не сплю, бабу работой замучил. Все знают, что у Кузьки Пряхина ни хрена не было, а теперь всё есть. Всё я своими руками сробил, могу похвастать. Никакой чёрт на меня не робил, всё сам, всё сам… Эх, а теперь меня же укоряют! "Ты, говорят, неправильно делал". Надо было, говорят, на печи лежать, дожидаться, когда артель будет. Потому — туда всех под одно берут. И голяков и справных мужиков. А я хочу преимущества!

— Это какого же преимущества?

— А такого… Пусть тому больше, у кого пай внесён больший!

— Ишь ты, какой пайщик! Как в банке!

Кузьма взмахнул рукой с таким выражением, точно говорил: "Э, толковать-то тут!" — и направился к крыльцу. В это же время на крыльце появился старик Печкин.

— Заходите, мужики, голосовать зовут, — сказал он.

Пошли со двора в сельсовет и стали подниматься с завалинок крестьяне… Вслед за всеми двинулся и выскочивший на крыльцо Перфил. Всё же на душе у него было тревожно. Перфил в тесной, плотно сбившейся массе людей в сельсовете оказался рядом с соседом своим — Терехой Парфёновым. Чернобородый мужик смотрел мрачно. Почти всё собрание он просидел в задней комнате на окошке, не проронив ни одного слова. Перфил хотел было сказать, что вот он тоже вступил в артель, чтобы посмотреть, как к этому отнесётся Тереха. Но, взглянув на его мрачное лицо, он от этого отказался. Тереха и на самом деле был нерасположен к разговору. Незадолго перед этим собранием он купил двух томских коней и теперь думал, что ему делать с этими конями, если придётся вступать в артель. Тереха, как и Перфил, как и все мужики, стоявшие в сельсовете, вытянул шею.

— Граждане! — донёсся до них от стола голос Тимофея Селезнёва. — Надо нам подходить к одному. Мы уж тут два дня и две ночи сидим. Докуда нам ещё сидеть? В артель на сегодняшний день записалось двадцать пять семей. Я даю слово Григорию Романовичу, он вам всё обскажет.

Григорий поднялся.

— Товарищи! — сказал он. — С окончательным словом к вам обращаюсь. Не от себя лично. От имени партии большевиков!

Был я в райкоме, и там нам передали, что советует трудовому крестьянству Центральный Комитет. А советует он нам вот что: пойти по ленинскому пути. Владимир Ильич говорил: крестьянин, он человек практический. Вот если дать в деревню сто тысяч тракторов, тогда мужик скажет: "Я за коммунию". Так вот, обещает нам правительство дать тракторы. Ежели мы в артели соберёмся, и не в какие-нибудь маломочные, а в сильные.

И этими тракторами поднимем мы такие земли, о которых наши деды только мечтали. И за столбами и дальше — веками нетронутую целину. Потому трактор — это не два коня, и не три, а в нём пятнадцать, а то и боле лошадиных сил. Этот вздерёт!

И сами зерном засыплемся и государство обогатим… А тогда нам и ситец, и обувь, и товар всякий… Автомобили купим… Деревню свою культурной сделаем… Электричество поставим, как, скажем, в Каменске… Вон она у нас, Крутиха, в пустоте шумит, а мы её работать запряжём. И не мельницу поставим, а гидростанцию!

Григорий с трудом произнёс это новое слово.

— От неё и помол хлеба, и молотьба, и всё прочее может быть!

И всё это будет наше, общее… А не в каких-нибудь кулацких руках, как бывало мельница у Волковых. Вот один путь деревни — артельный. А другой путь — кулацкий. Кулака мы все знаем как вечного кровопийцу и эксплуататора трудящихся крестьян. Кулацкая песенка, можно сказать, спета. А бедняки и середняки что же? Как они думают жить? В единоличности? Так от единоличников опять же кулак происходит. Значит, мы одних кулаков придавляем, а других тем часом растим. И они расти будут, как грибы-поганки, под солнцем нашей советской власти. Да ведь это же срам глядеть, что будет тогда!

Нет, советская власть другой путь мужику указывает. Она говорит ему: "Иди в артель, организуйся". И чтобы никаких, к чёртовой матери, кулаков и прочих всяких кровопийц больше не было! А третьего пути нет!

Когда Григорий закончил, раздался голос старика Печ-кина.

— Про всё ты вроде правильно обсказал, Григорий Романыч, а только как-то оно несвычно сразу порешиться. Надо подумать.

— Ну, думайте, — усмехнулся Григорий и кивнул Селезнёву в знак того, чтобы тот закрывал собрание.

"Нет, мы попробуем по-другому", — снова размышлял Григорий, смотря, как расходятся с собрания мужики. Он написал на бумажке несколько слов, попросил у Тимофея Селезнёва конверт. Тот сходил в переднюю комнату, отодвинул от стены стол, достал конверт. Григорий вложил в конверт записку, запечатал, сверху написал: "В райком". В записке Григорий сообщал райкому, сколько человек вновь вступило в Крутихинскую артель. Через полчаса конно-нарочный повёз пакет в Кочкино…

— Ну, брат, я и устал!.. — сказал Григории Тимофею. — А не зря мы тут сидели! Вот увидишь…

Выходя из сельсовета, Григорий и Тимофей смотрели, как на улице кучками толпился народ.

— Разворошили, — сказал Селезнёв про мужиков.

Григорий ничего ему не ответил. Он думал над тем, что к его словам о тракторе надо бы подкрепленье. Хоть показать крутихинскому мужику, какой он.

Ведь и он сам-то говорить говорил, а видать этой машины не видал. В мечте только.

Перфил Шестаков, возвращаясь с собрания, шёл по улице, когда его догнал Ефим Полозков.

Они пошли рядом.

— Ты чего ж это, сосед, на меня из-за коровы-то наплёл? — заговорил Ефим. — Я уже забыл про неё. — В словах Ефима не было зла.

— Да пёс с ней, с коровой твоей! — возразил Перфил. — А ты вот скажи мне: ладно ли я сделал, что в артель-то записался? — Перфил разговаривал тоже дружелюбно.

— Да ты ж обдумал? — удивился Ефим.

— Я-то обдумал… а вот жена-то нет…

Он постоял напротив своей хаты, словно не решаясь войти. И вдруг, схватился за Полозкова:

— Будь другом, зайдём ко мне, посидим, поговорим… Эх, мать! Ничего-то ты не знаешь! — крикнул он жене, сидевшей за прялкой. — Я ведь в артель записался! — и бросил в угол шапку.

Эти роковые слова не сразу дошли до сознания; женщину насторожили какие-то очень уж размашистые движения у её мужа. "Пьяный он, что ли?" — подумала она. Но нет, похоже, что Перфил был трезвым, и, как бы отвечая на её мысли, он достал из шкафа бутылку и стукнул ею о стол.

— Садись с нами, отпразднуем такое дело!

— Празднуй, да без меня! — сказала она с убийственным спокойствием, поняв, в чём дело.

— Без тебя? Да куда ж я один-то, что ты, мать? — воскликнул Перфил.

— А ты знал, когда записывался? — вскочила женщина с лавки; прялка с грохотом упала. — Знал? У-у, бородатый пёс! — жена Перфила искала, за что бы ей ухватиться.

Перфил поднял вверх обе руки.

— Постыдись людей-то, мать! Что ты это, а? — повторял он, хоронясь за Ефима.

— Что тебе люди? — закричала женщина. — Люди-то вон коров своих позабивали, а уж потом в артель попёрлись: примайте! Не так, как ты, дурак, думаешь!

"Эх, напрасно я пришёл сюда", — терзался Ефим, с тоской соображая, что будет дальше. Но дальше ничего особенного не было. Жена Перфила ещё покричала, потом стала плакать, потом куда-то ушла.

— Корову ей жалко, — сказал о ней Перфил.

Явилась старшая дочь Шестакова — девушка лет двадцати. Отец приказал ей подать чего-нибудь на стол.

Перфил и Ефим выпили всю водку, но пьяны не были. Ефим доказывал Перфилу, что он поступил очень правильно: честному человеку в одиночку крестьянствовать затруднительно.

— Возьми ты, например, залежную землицу, — говорил Ефим. — Перво-наперво: трёх лошадей надо? Надо. А три лошади завести — это, брат, ба-а-льших трудов стоит…

— То-то и есть, — повторял Перфил.

— Я уж два раза так доходил. Вроде поправлюсь, всё заведу. Ан нет! Чего-нибудь да сотворится! А в артели-то что? Не в одиночку беду коротать! Любая беда не страшна!