Трудный переход - Иван Машуков

Выслушав его, секретарь райкома сказал тогда:

— Не там, Трухин, ищешь ты проблему. В стране хлеба нет, вот в чём дело. Поэтому и жмём иногда на середняка…

— А я считаю, что на кулака надо нажимать, а середняка оградить от несправедливостей… Хлеб у нас есть, да только кулак его прячет!

— Надо, значит, повысить цены на хлеб, тогда и кулак повезёт его, не дожидаясь уполномоченных.

— Вы так думаете? — удивился Трухин. — А я считал, что кулак, удерживая хлеб, ведёт против советской власти свою контрреволюционную политику.

— Какой же кулак политик! Он просто производитель хлеба — и больше ничего. Да и не в нём, в конце концов, дело. Просто мы не можем обойтись сейчас внутренними запасами имеющегося в стране хлеба. Вот умные люди советуют купить хлеб за границей — например, у американцев.

У них сейчас кризис, хлеб девать некуда. Они им паровозы топят. А мы бы тем временем ослабили нажим на деревню. Это и было бы разрешением всей проблемы!

„Россия берёт хлеб за границей! — думал Трухин. — Но это же неслыханно! Сколько же хлеба потребуется, чтобы прокормить такую огромную страну, как наша? Да и капиталисты уж постараются по-своему это использовать. Куда же мы тогда придём?“

Трухин тогда же поговорил на эту тему с Кушнарёвым. Редактор районной газеты сразу спросил:

— А не застудил ли, случаем, Марченко правый бок? — и рассказал Трухину о том, как недавно в Сибирь по хлебным делам приезжал товарищ Сталин. — Я был на собрании партийного актива, слышал, как товарищ Сталин выступал, — рассказывал Кушнарёв. — Мы должны обойтись и обойдёмся своим хлебом. Начать ввоз хлеба из-за границы сейчас — значит пойти на срыв всей политики индустриализации…

Трухин выдержал характер — больше к спору с Марченко не возвращался. Но он сам с ним заговорил, спустя некоторое время:

— Ты не принимай всерьёз моих слов о кулаках и об импорте хлеба. Вот посмотри, что тут написано, — Марченко показал Трухину газету со статьёй, в которой говорилось, что без заграничных закупок хлеба стране не обойтись. — Умно, черти, пишут, хоть кого хошь запутают. А этот автор — правый уклонист…

Казалось, что после этого всё разъяснилось. Но Трухин оставался настороженным. Прежней ясности отношений между ним и Марченко уже не было…

— Трухин в Кедровке самовольно провёл досрочные перевыборы сельсовета… По какой-то странной случайности в совете оказались друзья Трухина…

„Давай, давай, всё к одному, — думал Трухин, слушая секретаря райкома. — Кто же тебе про перевыборы сказал? Стукалов?“ Ему подумалось: „А что, если бы я действительно плохо работал в Кедровке? У Марченко были бы тогда основания говорить, что план завышен. "Даже Трухин не справился, — сказал бы он, — а уж Трухин-то знает район!" Но так не вышло. Зато теперь даётся явно превышенное задание. Зачем? Для какой цели? Что преследует этим Марченко? Расправиться со мной? Или у него определённые политические цели?"

Трухин не удивился, когда Марченко начал изо всех сил хвалить Стукалова. А тот с победоносным видом посматривал вокруг.

"Секретарь райкома хвалит Стукалова! А ведь по первому впечатлению Стукалов и мне там, в Кедровке, показался человеком решительным, а Трухин, наоборот, каким-то очень осторожным… И надо было держаться этого впечатления", — сокрушался Широков. Окончательно сразила Сергея реплика секретаря райкома, касающаяся его работы.

— Сегодня в хабаровской газете, — сказал Марченко, — напечатана корреспонденция из нашего района, в которой в радужных красках описываются успехи хлебозаготовок в Кедровском кусте. Выпячиваются там и заслуги Трухина. Как видите, на самом деле положение иное. То, что общественность поставлена этой статьёй в заблуждение, можно отнести только за счёт молодости корреспондента…

Сергея Широкова словно ударили по лицу, так оно залилось краской. Негодование на себя, досада на Трухина, уязвлённое самолюбие — буря чувств поднялась в его душе. Он не слышал, как выступал Стукалов; рисуясь, он под видом скромности восхвалял себя и обрушивался на Трухина. Он не видел, как бледные полосы в закрытых ставнях делались всё ярче. Наступал день…

Заседание райкома закрылось с первыми лучами солнца. Сергей Широков поспешил выскочить из кабинета Марченко. Ему казалось, что на него все смотрят. Он быстро вышел на улицу и отправился, сам не зная, куда…

— Где Серёжа? Он разве не с тобой был? — спрашивала в это утро мужа Полина Фёдоровна.

Трухин махнул рукой.

— Что такое с тобой? Ты болен?

— Хуже, Полинка, хуже, — покачал головой Степан Игнатьевич. — Мне кажется, что я начинаю терять веру в людей…

Возможно ли работать без веры в человека, с которым ты вместе выполняешь одно и то же дело, состоишь в одной партии и, естественно, желаешь видеть в нём своего единомышленника и товарища?

Невозможно не верить, если почти каждый день ты проводишь с этим человеком, разговариваешь с ним, а в минуту откровенности узнаёшь различные подробности его жизни, даже самые интимные!

И, однако, оказывается, что надо быть осмотрительным…

Трухин вспоминал, как пришёл на работу в райком. После демобилизации из армии он остался работать на Дальнем Востоке. Как коммуниста, его направили в лесную промышленность. Несколько лет он заведовал лесной дачей. Затем получил назначение в Иманский леспромхоз, стал начальником лесоучастка.

В Иманском и смежном с ним районах Трухин партизанил. Тут его многие знали.

И вот на районной партийной конференции Трухина избрали в состав райкома. Он стал партийным работником.

Когда Клюшникова увидела его в первый день в райкоме, она сказала: "Ну вот, ты и пришёл к нам, Степан, не вечно сидеть в лесу! Ты же армейский политработник, значит партработник! Полюбишь партийную работу!"

До сих пор всё было хорошо. Что же изменилось теперь?

Марченко. Откуда он приехал? Где учился? С кем встречался и о чём говорил до того, как появился здесь? "Кое-что я знаю с его слов. А с другой стороны, какое у меня право задавать эти вопросы?" — думал Трухин.

Трудно не верить человеку.

Трухину хотелось бы верить, что спор его с секретарём райкома был случайным. Что после этого спора Марченко почувствовал себя задетым и из оскорблённого самолюбия наказывает теперь Трухина. Хорошо, если всё это так.

А если не так?

В партии идёт острая борьба с правыми и троцкистами. "Политическая борьба не знает пощады", — сказал как-то Марченко. Трухин уже не помнит, по какому поводу это было сказано. Но слова эти память удержала.

"Но ведь он же больной, страдающий недугом человек. Он может говорить многие резкости от раздражения", — шли мысли в голове Трухина. В конце концов он решил об этом не думать. Важнее определить для самого себя линию поведения на ближайшее время.

Но и это оказалось делом трудным.

"Ехать или не ехать мне в Кедровку? — думал Трухин. — Как же я могу поехать, когда задание — восемь тысяч пудов — явно невыполнимое. Я должен буду прибегнуть к стукаловским методам грубого администрирования, идти против себя, против того, что я считаю правильным…

А если я не поеду, — думал Трухин дальше, — что это будет? Саботаж задания райкома? Меня обвинят во всех смертных грехах и, чего доброго, исключат из партии. Стукалов станет торжествовать! А может быть, и Марченко. Но как я появлюсь сейчас в Кедровке, как стану говорить с мужиками?

Ехать или не ехать?"

Дверь в комнату Трухина немного приоткрылась, и в щель просунулась голова в лохматой шапке. Затем дверь открылась шире, и на пороге встал Демьян Лопатин. С минуту он смотрел на Трухина, и живое волнение отражалось на его лице. А тот продолжал сидеть задумавшись, не замечая его. Наконец Лопатин сделал шаг вперёд.

— Паря, Трухин! — позвал он тихо. — Степан Игнатьич!

Трухин быстро поднял голову.

На него смотрел своими смелыми, открытыми глазами, казалось из такого далёкого и в то же время недавнего прошлого, Демьян Лопатин.

Трухин вскочил и бросился обнимать земляка.

— Степан Игнатьич! Товарищок! Узнал, значит… Эх! — голос Демьяна дрогнул и осёкся.

— Где же ты был, Дёма? — взволнованно говорил Трухин.

— А вот видишь, приехал и к тебе зашёл. У меня, паря, думка была, что мы с тобой беспременно свидимся!

— Да конечно же! Ну, садись, рассказывай — где ты, что, откуда?

— Эх, Степан Игнатьич, всяко было. Сразу-то и не соберёшь. — Демьян снял свою лохматую папаху, бросил на стул, потом переложил её на подоконник и сам уселся против Трухина.

Степан Игнатьевич вглядывался в его мужественное лицо. Да, конечно, это Лопатин Демьян, которого тогда все звали просто Дёмкой, и разве забудешь это: жаркий день в степи у казачьих караулов в Забайкалье; белогвардейский разъезд, который налетел внезапно; злой свист пуль, блеск сабель… и вот отчаянный ординарец Шароглазова, спасший ему жизнь, сидит перед ним.