Закон Кейна, или Акт искупления (часть 2) - Мэтью Стовер

- Так ладно, эх... - Он закашлялся. - Эх, привет.

- Привет.

- Рад видеть.

- Спасибо. Сказала бы еще что-то приятное, но еще зла.

- Ладно. Хм, слушай... если бы ты не злилась на меня, знала бы... Хм, может, ты расскажешь, что такое приятное хотела сказать? А? Если бы не злилась.

- Я сказала бы, что со дня нашей встречи каждый день без тебя похож на тысячу лет, а каждая ночь без тебя тянется вечно.

Он раззявил рот так надолго, что решил закрыть рукой, пока не потекла слюна. - Ух. Мм. Ну...

Он пожала плечами. - Если не хочешь знать...

- Ага, ага. Да. Мне следовало бы записать.

- Не пугайся. Начало всегда трудно.

- Кажется, ты справилась.

- Это не мое начало. И не наше начало. Только твое.

- Я, э... Я, э...

- Шшш. - Она коснулась его губ пальцем. - Поговорим потом. Сейчас работа.

- Работа? Лошадиное ведовство или еще какая хрень?

Она коснулась своего лица двумя пальцами, указав на глаза. И он понял.

"Прощение. Позволение"

- Я так и не догнал.

Он передала ему мех с водой, висевший на плече. - Вино. Прополощи рот.

Он едва сдержал мгновенное удивительное побуждение сказать, как любит ее - ибо не был уверен, верно ли это. - Хм, когда ты уже перестанешь злиться...

Она прошла мимо, не уделив ему взгляда. - Дам знать.

Он вытащил пробку и влил вино в рот. Оно было терпким и смолистым, оно разбудило поразительное множество порезов и ссадин внутри, дико заболевших, и оно было чертовски великолепным. Он сплюнул, прополоскал и еще плюнул, и продолжил, но уже не плюясь, ведь не пил почти десять дней и вполне заслужил.

Она вынула из-под туники неполную пригоршню вялых, сырых на вид листьев. В другой руке оказался кисет какого-то порошка. Она отмерила дозу, всыпав в листья, и спрятала кисет в тот же несуществующий карман, из которого достала. Вероятно, рядом были и кармашки для ножей. Покатала листья в ладонях, пока не получился темный липкий шарик. Когда шарик начал издавать мерзкий запашок, она прилепила его к скале шлепком ладони, так высоко, как могла дотянуться. - Не смотри на него прямо.

Он прикрыл глаза здоровой рукой, а вонючая лепешка заискрилась, плюясь магниево-белым пламенем. Даже сквозь ладонь глаза жгло. Когда зрение вернулось, он увидел лошадиную ведьму над Таннером, глядящим на рваную одежду и арбалет и всю кровь, ими пролитую.

Она произнесла: - Теперь веришь мне?

- Насчет чего?

- Что проще было бы дать ему убить себя.

Весь месяц разлуки Джонатан Кулак повторял себе: если встретишь ее снова, остановись и подумай секунду-другую, прежде чем раскрыть дурацкий проклятый рот.

- Я верю, что ты так думаешь, - сказал он медленно, - и думаю, что понимаю причину. Но я не согласен. Резко возражаю. И всегда буду.

- Знаю, - сказала она сурово. - Я чувствую то же к тебе. Вот почему я была так зла.

- Была? То есть так ты говоришь, что уже не злишься?

- Нет, злюсь. Но уже по иной причине. - Она присела рядом на корточки, осматривая раны. - Хочу, чтобы ты лучше следил за собой.

- Попробую, - ответил он. - Так и будет.

- Верю тебе. - Она прогладила шишки на лбу, оставленные прикладом арбалета, нахмурилась и кивнула себе. - Ты говоришь по-другому.

- Вся вина на одной случайной встречной.

Пальцы надавили на опухоль вокруг запястья, так сильно, что лоб его покрылся бусинами пота. - Нужно поправить кость. Будет больно.

- Пусть.

- Могу дать кое-что от боли. Будет больно, но ты как бы не заметишь.

- А в сон впаду?

- Обычно так бывает.

- Тогда не сейчас.

- Ух, - сказал Таннер, кашляя, будто застарелый курильщик посреди ночи. - Будет слишком невежливо напомнить, что он не умирает? А я вот умираю?

- Вовсе нет, - отозвалась она, даже не бросив взгляд в его сторону. - Думал, я не знаю? Теперь вижу, что ты склонен к ошибкам. Думаешь, я не знаю и мне есть дело до тебя. Совсем наоборот.

- Очаровательна, как всегда.

- Не обязана быть вежливой с теми, кто меня убивает.

- Ну, если ты так считаешь... - Он вздохнул и снова кашлянул. - Полагаю, лучше отойти ко сну. Разбудите или похороните. Вам решать.

Она оставалась подле Джонатана Кулака, прямо глядя ему в глаза, чуть склонив голову набок, удерживая взором сине-серого льда. Он сказал: - Чего?

- Будет жить?

Кулак пожал плечами. - Ты скажи.

- Нет. Ты решай.

Он понял. - Ага. Прости. Ночка выдалась тяжелая.

- Знаю. Но решать надо.

- Ага. Ага, погоди, минутку. - Он закрыл глаза. - Он хочет знать, кто ты. Люди, на которых он работает, хотят знать.

- Я лошадиная ведьма.

- Думаю, - произнес он с расстановкой, - настоящий вопрос в том, почему тут есть лошадиная ведьма. Вообще.

- Ее нет. Мы лишь прикидываемся.

- Окей.

- Тебя смущают имена, - сказала она. - Как большинство людей.

- Эм...

- Люди зовут меня лошадиной ведьмой, - продолжала она терпеливо, - потому что находят странной. Волшебной. И находят среди лошадей. Но я среди лошадей потому, что люблю лошадей, и они любят меня. Мы понимаем друг друга. Мы делимся силой. Большинство лошадей достойны меня. Большинство людей - нет.

- Думаю, имя Ведьма-Прощающая-и-Позволяющая лениво выговорить.

- Некоторые вещи трудно объяснить, ибо они сложны. Другие объяснить еще труднее, настолько они просты. Прощение и позволение - абстракции. То, что я делаю - конкретно и специфично.

- Ага. Может, сможешь объяснить мне? Словами попроще.

- Я умею пользоваться словами, если нужно. Кажется, тебе они нужны.

Ледяное око открылось перед ним, словно цветок, и в глубине он узрел ужасы, которые было трудно вообразить. - Все живое понимает наказание: боль за неправильные поступки. Мы рождаемся, познавая ее. Для того и создана боль. Шлепок по ладони за кражу сахара. Ожог за касание каленого железа. Пощечина за то, что коснулся женщины неподобающим образом, и побои за то, что коснулся не той женщины. Но глубоко внутри, там, куда мы не можем заглянуть, наказание стало истоком любой боли. Когда нас порабощают, когда нас секут и пытают, насилуют и убивают - в темном