День начинается - Алексей Тимофеевич Черкасов

они? Их надо искать, Иван Иванович. Искать надо! Геолог идет шаг за шагом по следам горных пород, изучая все на своем пути, и по целому ряду мелких признаков он решает свою задачу. Это очень трудно. А вы так думаете!.. Я вот тоже думаю: почему на Верхнем Варгатее такие огромные гари? Лес выгорел! Почему? Не потому ли, что вы здесь в летнюю пору сидите и думаете, а лес горит. Горят миллионы! Горит национальное богатство. Почему? За такие дела я бы собрал всех лесничих и заставил бы их всех в общественном огороде брюкву садить. И садили бы вы эту брюкву до тех пор, пока бы не научились дорожить лесом. Правильно я думаю?

Иван Иванович не успевал мигать черненькими глазками. Он и влево поворачивал голову, и вправо поворачивал, и поднимал недоумевающий взгляд на Аграфену Терентьевну, и все-таки не понял, всерьез или в шутку говорил о лесных пожарах Муравьев.

– Или лес для того и растет, чтобы гореть?

– Пошто?

– Ну а как же?

– Да ведь на каждый аршин лесничего не поставишь, – ответил наконец Иван Иванович. – Наше займище на все Приречье. На тысячу верст один Иван Иваныч. Эх-хе! Причина не моя, ежели я не ероплан. Тут и за лесосеками надобно доглядеть, и за маралами, и разное такое. А тайга-матушка размахнулась от неба до неба, вот и усмотри. На едакой позиции сам черт ногу сломит.

– Ну-ну. – Муравьев покачал головою. – Однако крепка ваша философия. Тот раз вы заикнулись что-то о войне. – Григорий разгорячился. – Да знаете ли вы, черт вас побери, что на фронтах убито два миллиона человек, а?

Иван Иванович растерянно склонил взлохмаченную голову, призадумался: «Как он на меня насел? Зверобойная разобрала. Какой же норовистый, а?» – и, чувствуя, как нестерпимо прижгло зад от печки, крякнул:

– Горячий вы человек! Понятье-то у меня мужичье. Мильен человек, говорите?

– Два миллиона, я сказал.

– Два мильена? Всяко случается в миру, Григорий Митрофанович. Беды человеческие никем не меренные и не вешанные. На том мир стоит. Один умер, другой на свет объявился. Али, к слову сказать, мор полоснет по людскому миру. У-у, сколько горя разного и всякого льется тогда по земле. Мильены вымирают. Али вот война… Вылез немец. Что жа, смотреть ему в зубы? Негоже. Бить надо! Вот и бьем. И Митюха у меня там. А война правого и виноватого, и здорового, и хворого, и доброго, и злого – всех потчует смертью. И чего не переживает мир людской?! Эх-хе! Всякое случается. А через что война? Другой уродится эдакий, вроде Гитлера, ну и беда. Он места себе не находит на земле. Возомнит себя умнее всех и начинает гнуть шальную линию и метит эдаким манером на божницу в святые. То и Гитлер. Такой вырежет в одну ночь два мильена людей, токмо бы свою шальную линию провести в жизнь. Ему што два мильена людей. Эх-хе!

– Крепка ваша философия, крепка, – повторил Муравьев, покачиваясь всем корпусом.

Лицо его покраснело. Ворот гимнастерки распахнулся. Черные волосы растрепались.

Иван Иванович вытаращил глаза и долго держал рот открытым, точно испугавшись самого себя, что так долго и пространно говорил.

– Ну, что же вы замолкли?

– Увольте меня от такого разговора, – взмолился Иван Иванович, ерзая на табуретке. – Увольте. Грамота мне не далась. Понятья широкого не имею. Увольте.

– Ладно, ладно, – забормотал Муравьев, прислушиваясь к вою бури. – Эх, какая ноченька непогодная!.. Как она бродит, весенняя, студеная ноченька, ноченька! А дела мои – дрянь! Дрянь и тысячу раз дрянь! Сколько уж дней в Приречье, а я все еще на распутье. Дрянь дела, дрянь! Я должен что-то решить. Ноченька, ноченька! – и уронил взлохмаченную голову.

5

Григорий все еще сидел за столом, тяжелый, угрюмый. Иван Иванович, со стороны наблюдая за ним, беспокоился: «А все ж таки задумал он что-то худое. По всему видно. Вернулся эдакий дикий… Присмотреть надо, присмотреть».

Аграфена Терентьевна забралась на печку и оттуда, с высоты, наблюдала за беспокойным постояльцем.

– Э, все к черту! – Григорий так резко повернулся, что смахнул со стола граненый стакан. – Извините за стакан. Извините… – покачиваясь, вышел из-за стола, взял свою трехстволку, мешок и ушел в горницу.

Аграфена Терентьевна, высунувшись с печки, взглянула на разбитый стакан, зашептала:

– Осподи, стакан разбил! Вот ирод-то, вот ирод-то! – и, строго поджав губы, опустила голову на подушку.

Иван Иванович ходил по избе: «Экая непутевая мыслишка бродит у него. Вот ты и возьми». И, сердито ворча, прихватил лампу и ушел в свою квадратную спальню.

Разуваясь у деревянной кровати, Иван Иванович все еще ворчал себе под нос.

– Ить полоснет ишшо в себя. Ему што? Чик – и готово. А тут тогда хлопочи за него? Эх-хе, беда! – кряхтя, сбросил с себя замасленные, лоснящиеся шаровары и, уже забравшись в постель, задул лампу.

Но уснуть не мог. Слова Муравьева не давали ему покоя: «Как видно, он назвался с приреченским железом, а железа нет. Теперича ему дорога закрыта в обратный ход, эх-хе. Ишшо со зверобойной натворит делов. Вот ты и возьми, а?» Долго ворочался с боку на бок, потом встал, потихоньку, на ощупь подошел к створчатой двери горницы и приложился к выпавшему сучку.

Муравьев все еще сидел за столом, облокотившись и под виски подперев руками черную голову. На его высоком лбу не расходилась складка какой-то упорной мысли. На столе перед ним лежала развернутая геологическая карта. У лампы чернели грудой какие-то камни.

«Поди ты, думает, а? – размышлял Иван Иванович у глазка. – А чего бы думать? Харч мой, обиход мой, живи себе на полную необходимость. Нет железа? Так и скажи: промахнулся, мол, не обессудьте. Так-то люди добрые делают. А ведь што ты? Какая твоя порода? Нет, уж, ежели уродится скотина с коротким хвостом, сколь ни тяни, длиннее хвост не вытянешь. Эх, кабы мне твою грамоту инженерную да твои годы, я бы еще показал, почем сотня гребешков!»

Мысленно рассуждая с инженером Григорием, Иван Иванович неосторожно нажал на дверь, она жалобно запела… Григорий порывисто повернул голову. Иван Иванович порывисто попятился от двери и опрокинул стоявшую на табуретке макитру с тестом. Макитра грохнулась об пол и разлетелась вдребезги. Выругавшись, Иван Иванович шагнул в тесто.

– Ах, мать пресвятая богородица! Да это кого же там черти давят? – подала визгливый голос с печки Аграфена Терентьевна.

– Молчи ты, квашня, со своей богородицей, – зарычал Иван Иванович, чавкая налипшим на подошвы тестом. – Огня подай!.. И наставит этих горшков, што не проехать и не пройти!..

– А тебя куда черти перли? –