День начинается - Алексей Тимофеевич Черкасов

После госпиталя Федор получил назначение в дивизионную газету. В марте дивизию сняли из резерва и направили на фронт. Федор по состоянию здоровья был оставлен при облвоенкомате.

Да, он этот город знает. Каждый камень, улица, дом, переулок – все ему здесь знакомо. Тут он печатал свои стихи, статьи, выступал во Дворце культуры, бывал во многих колхозах… И все-таки, как ни был знаком ему этот город, как он ни сжился с ним, – теперь, в этот приезд, он чувствовал себя здесь одиноко, точно там, на Енисее, осталось тепло его сердца.

И чем ближе Федор подходил к дому на Пушкинской улице, тем чаще останавливался. Он все еще видел гневное лицо Юлии и не мог забыть тревожного выражения ее глаз, когда она, уходя из гостиницы, сказала ему:

– Я хочу только друга, такого, который бы понимал меня. Да, да. Просто друга, и только! – и, понизив голос, запинаясь, торопливо договорила: – И тогда… На Невском… тогда… я… я хотела спасти вас как офицера флота.

На письменном столе лежала рукопись легенды «Хиуз», которую он только что прочитал Юлии. И она… Она ушла. Ушла, гордая и чужая.

«Зачем ей, здоровой и сильной, связывать свою жизнь с человеком изувеченным и больным? – спрашивал себя тогда Федор, нервно вышагивая из угла в угол между мягкими креслами и диваном. – Ни я, ни моя душа не нужны ей. Именно не нужны! Доживу как-нибудь и без Чадаевой», – язвил он над собой. А сердце ныло. Нестерпимо больно было чувствовать свое одиночество, но больнее всего было сознавать, что он, когда-то здоровый и сильный человек, превратился в развалину. И кто? Кто тому виной? Война. И если бы мог еще воевать и мстить за себя, за жену, за дочурку Наташу, он был бы счастлив.

В ответе Юлии он видел приговор себе. Но из чувства протеста он работал, работал запоем, стараясь забыть и Юлию, и все, что связано с воспоминанием о ней. Он знал, что ему нельзя перенапрягаться, но он не мог и не умел жить спокойной жизнью. Середины он не знал. Иногда ночами просыпался от боли в голове и страшных кошмаров и чувствовал, что начинает терять связь с действительностью; то ему казалось, что его вызывают в штаб дивизии, и он поспешно вставал, натягивал шинель и шел, потом возвращался и, сжимая руками голову, внушал себе, что это он в последний раз так нелепо вылетел из «седла»… Может быть, здесь, в Степногорске, будет легче?

«…Что-то меня знобит», – подумал Федор, перекидывая из руки в руку чемодан. Перешел на другую сторону улицы, постоял, подумал и круто повернул в обратную сторону: он прошел свой дом.

2

Квартира была на замке. Ветер, студеный, порывистый, свистел в карнизах деревянного двухэтажного домика. Федор надавил табак в трубку. Рыжее пламя спички бликами лизнуло его лицо и отразилось в больших светящихся глазах под соболиными бровями. Потом он постучался к соседке Прасковье Никитичне Коровиной.

Коровина, еще молодая черноволосая женщина в теплом платке на плечах, радостно встретила Федора, засуетилась, подала ему стул и предложила чаю, от которого Федор нетерпеливо отказался.

– А что с Зарубиным? – Федор посмотрел на хозяйку.

– Да ведь он уехал на фронт. Еще на той неделе. Вся дивизия выехала. А квартиру он замкнул и хотел занести ключ для вас, да, верно, забыл, так и уехал. Да вы живите у нас, Федор Митрофанович. Что вам в одиночку-то углы отирать? Да и квартира настыла за неделю.

Федор поблагодарил за приглашение, но отказался.

Коровина вдруг заволновалась.

– Ох и голова ж у меня. Ведь вас телеграмма дожидается, – и сунула в руку Федора телеграмму.

«Я не хотела вам делать зла тчк вы не так поняли меня хочу встретиться

Юлия Чадаева».

В глазах Федора вспыхнул злой огонек. Брови сдвинулись. «Встретиться? Зачем? Чтобы выслушать сожаление и участие в моей судьбе? К дьяволу!» – Федор, смяв телеграмму, сунул ее в карман шинели.

3

Легла ночь. Звезды скрылись в густой мгле белесых облаков. Дул ветер с хлопьями мокрого, весеннего снега. Федор сбил топором замок, вошел в квартиру.

В комнатах царствовал хаос. Письменный стол выдвинут на середину комнаты. Вокруг стола табуретки, стулья. Его бумаги, рукописи, газеты, книги свалены беспорядочной грудою на полу, к простенку. Настольная лампа на полу. Медвежья шкура сбита. Кругом мусор, окурки, хлам и холодно, холодно.

На письменном столе остатки ветчины, колбасы, открытые банки консервов, пустые бутылки. В двух бокалах, наполненных до кромок, темнело вино.

Хмурясь от невыносимой головной боли, Федор прочитал записку, лежавшую на столе.

«Тут пировали твои друзья, – писал Зарубин широким почерком. – Не обессудь за беспорядок. Ждали мы тебя, Федька, да время не позволило больше ждать. Выпили за твое здоровье да и уехали. А ты держись крепче на земле. Оно хотя земля и круглая, но тот, кто умеет стоять на ней на широко расставленных ногах, эдак по-хозяйски, тот устоит и на яйце. Здорово я выразился? То-то, брат. Без тебя читали третью главу твоей «Земли в шинели». Нравится. Главное, ты пишешь хорошо, с огоньком. Горишь ты и жжешь других своим неугасимым огоньком. Я помню твои слова: «Мы живем, потому что горим. Умираем, потому что сгораем».

Ну, я заболтался. Пиши «Землю в шинели», друг. Береги здоровье и силы. Когда-нибудь, надеюсь, встретимся, а? И где, на какой дороге? Хотел бы я повидать тебя на нашей дороге к Берлину! Ну да ты свое отвоевал. Пожелаю же тебе здоровья. Да позволь тиснуть тебя в объятиях. Тут, в двух бокалах, вино, пей за наше возвращение с победой!

Твой друг, полковник

Арсентий Зарубин.

Как-то на неделе хотела повидать тебя незнакомка из Москвы. Оставила тебе сверток в желтой бумаге (лежит на окне в кухне) и ушла, не назвав себя. Чего доброго, испортит еще тебе творческое настроение!.. Берегись незнакомок. Ну, это я в шутку. Прощай… Нет, извини, до свидания!»

Ссутулившись, склонив светло-русую взлохмаченную голову, Федор стоял у стола, неподвижный, тяжелый, словно налитый свинцом. Вспомнилось широкое, скуластое, добродушное лицо Арсентия Зарубина. Теперь Арсентий далеко, за Уралом. А он? Он, Федор, будет жить в этих холодных четырех стенах и сочинять стихи… Юлия! Если бы она поняла его как друг, товарищ! Да разве она поймет? Синеглазая, гордая, красивая, улыбающаяся. Она и теперь еще, надо думать, смеется над ним.

4

За окном тоскливо подсвистывает ветер, швыряет мокрый снег в стекла. Нудная, скверная ночь. Голова разболелась так, что Федор слышит, как стучит в висках и