День начинается - Алексей Тимофеевич Черкасов

в номере. Судить да рядить – пустяковое дело. Чужую беду руками разведу, а к своей ума не приложу. То и с Федором. Знать, нелегко ему, молодому, жить изувеченным.

Медлительные слова Феклы Макаровны, падая, напоминали Григорию грустное падение отрывающихся осенних листьев.

– А он в беде. Это так и есть, – продолжала тетушка. – Ты узнай где следует. Он тебе старший – и за отца, и за мать.

Проснулся Феофан, поднял голову и долгим, полусонным взглядом присматривался к Григорию.

– Живешь, дядя? – спросил Григорий.

– Эге ж, – ответил Феофан.

– И не тянет тебя в тайгу, на прииск?

– Эге ж.

– Ты что-то, дядя, вовсе разучился разговаривать. Или отяжелел от паров в пивзаводе?

– Эге ж, – отвечал на все вопросы племянника тяжеловатый на ухо Феофан и повернулся на другой бок.

2

Между хлопьями туч кое-где мерцали звезды, как светлячки. С Енисея дул легкий студеный ветерок, тихо шелестевший в черных ветвях старой ели за флигелем Пантелея.

Григорий сошел с высокого резного крыльца, завернул за угол поднавеса и бросил кусок мяса волкодаву, лежавшему на соломе. Дружок поднял морду и, взглядывая на хозяина зелеными огнями глаз, вяло пошевелил черным хвостом по соломе и опять опустил морду на лапы.

– Эге, как ты ослаб! – Григорий присел на корточки. – Держись бодрее, дружок, бодрее! Голову ронять на лапы не следует. Впереди солнце, горы, тайга.

Григорий медленно прошелся по обширной ограде мимо флигеля и остановился под елью, прислушиваясь к ее печальному шуму. «Он любил эту старую ель, – вспомнил он Федора. – И стихи писал под этой елью и песни здесь пел. И шумел так же, как она. Тогда он был мечтателем, а теперь крепко обожжен!»

Григорий вспомнил, как однажды летом грозовой разряд ударил в ель. Тогда она еще была молодая. Верхушка ее расщепилась от удара, и вся северная сторона кроны обгорела. Считали, что она погибнет, высохнет на корню.

Но ель одолела смерть. На другой год опять зазеленела. Правда, она искривилась, но все-таки росла, и теперь шумит.

«Так и Федор. Обгорел, но не сгорел. Он еще пошумит! В нем сила, – думал Григорий о брате. – Однако что-то он умолчал в телеграмме. Что он хотел сказать? Выразить свою досаду? Обиду на Юлию? За что? Не-ет, тут что-то не так!» – размышлял Григорий, входя в свою багровую комнату.

Здесь все по-новому. Огромный коричневый шкаф – хранилище книг, геологических карт, рукописей и образцов минералов – передвинут вместе с диваном в противоположную сторону. Кресла, стулья, шифоньер – все расставлено по особому, девичьему порядку. На письменном столе стопками лежат газеты, журналы, записки. За гематитовой глыбой чернильного прибора звонко отбивает время будильник. Хобот настольной лампы приподнят, и ее яркий круглый свет падает снопиком на красную бархатную спинку дивана. И даже картина Варвары Феофановны «Факельщицы» исчезла. На ее месте – в тяжелой раме из красного дерева, писанный маслом портрет Михаила Ломоносова. Григорий даже не поверил своим глазам.

Чему-то улыбаясь, бесшумно подошел к столу, повернул хобот лампы к портрету и прочитал на медной пластинке красиво вырезанную надпись:

«Человеку, который не умеет отступать от своей цели, Григорию Муравьеву, от Юлии Чадаевой».

У Григория учащенно застучало сердце. Запрокинув черноволосую голову, он все еще смотрел на медную пластинку и увидел уже не надпись, а дебри Приречья, глухолесье. Обуглившийся костер на сопке Большого Варгатея… И Юлию у костра, греющую свои красные, маленькие руки… Быть может, в ту ночь здесь, в багровой комнате, она задумала свой подарок? Значит, она жила его мыслью и дерзанием? Думала о нем и желала ему удачи?

Часы тикают серебряным звоном. За окном, где-то в Правобережье, горит какой-то странный, круглый, как мяч, ярко-красный огонек… «Вот что-то поют, поют в душе колокольчики. И так это, как будто бы огонек вдали», – вспомнились слова Федора.

На половине Юлии громкий разговор. Григорий прислушался к певучему, с грудной отдачей голосу Юлии.

– Вы так думаете? А я не могу, не могу этого понять, Бронислав Леопольдович; никак не могу, – говорила Юлия.

«О чем это она? Чего она не может понять?» А голос Юлии:

– Это значит, я должна переписать всю картину? Зачем и как? Как я могу писать то, чего я никогда не видела на фронте?

Григорий насторожился, подошел вплотную к двери. Кто-то там покашливает, похаживает со скрипом и говорит елейно-мягким голосом:

– Что вы, что вы! Зачем переписывать всю картину? Детали, только детали!.. В деталях надо другое выразить – и только. Это так просто, это так просто! Взгляните, каким зверем смотрит ваш лейтенант у пушки! В глазах и ненависть, и зло, и непреклонность… Ваш лейтенант выдуман. Такого в жизни не бывает. Пишите правду, правду!.. Искусство не признает ходульных плакатов. Только так, только так, или картина погибла. А жаль, очень жаль!

И опять сытый, довольный смешок и елейное, вкрадчивое покашливание. У Григория сердито сомкнулись брови. Опять разглагольствовал Ясенецкий.

– …Какая сила! Какое проникновение в тайну души человека у Ван Дейка! А вы говорите о Верещагине? Что такое Верещагин? Суховат, бледноват.

Григорий с шумом распахнул створчатую дверь в комнату Юлии. Ясенецкий в черном костюме, в красных штиблетах взглянул на Григория мутными глазами, кашлянул.

– Вы приехали? – удивилась Юлия.

– Да, да, приехал, – неласково буркнул Григорий и, пригнув голову, угрюмо посмотрел на Ясенецкого.

– Что же вы такой хмурый? – спросила Юлия.

Она стояла у окна в темном шерстяном платье. Ее кудрявые волосы падали золотыми кольцами на лоб. Григорий заметил только эти кольца и ее смеющиеся красные губы.

– Хмурый? Вероятно, с дороги, и все такое. Погода весенняя… То мороз, то оттепель, то снег, то черт знает что. А ко всему оказался невольным свидетелем вашего громкого разговора, – и, щуря глаза, взглянул на Ясенецкого. – Значит, ненависть воина к врагу, непреклонность отстаивающего Родину бойца выдумана? Значит, это не есть правда? Вот вы говорили о Ван Дейке, ругали Верещагина. Значит, у нас нет ни художников, ни картин? – зло продолжал Григорий. – А Суриков? А Репин? А Тропинин? А Левитан?

Ясенецкий засуетился, пробормотал:

– Позвольте! – и умоляюще посмотрел на Юлию, как бы прося у нее поддержки. Юлия улыбнулась.

– М-м… Мне… Мне совершенно не ясны ваши вопросы, Григорий Митрофанович. Совершенно не ясны. – Он в недоумении развел руками. – Мы имели в виду картину. Обыкновенную картину. Вот эту, – он показал на большое недорисованное полотно Чадаевой «На линии обороны».

– Мне ясно, что вы имели в виду, – резко ответил Григорий. – Сбить художника с толку, запутать!

Ясенецкий пролепетал что-то еще более невнятное, поспешно натянул пальто с шалевым каракулевым воротником