О чем я молчала. Мемуары блудной дочери - Азар Нафиси

Впрочем, чем дальше я углублялась в свою диссертацию, тем больше разочаровывалась в предмете своего исследования – пролетарском писателе 1930-х годов и его идеологической позиции. Я стала читать Ричарда Райта, Артура Кестлера и Игнацио Силоне, чьи впечатления о коммунизме перекликались с моим опытом пребывания в студенческом движении, и задумываться, долго ли человек может оставаться верным своим прогрессивным идеалам, не поддаваясь деструктивной идеологии.

Осенью 1978 года, надеясь наладить отношения с Ираном, иракцы экстрадировали Хомейни. Из Кербелы, где тот жил в относительной безвестности, обрастая сетью союзников и клерикалов, Хомейни переместился на мировую арену. На фотографии, где он сидит под яблоней в небольшом французском городке Нофль-ле-Шато, идеально запечатлен его образ Божьего человека, загадочного и внушающего почтение. Вскоре международная пресса и иранцы всех мастей – представители светских групп, националисты, даже радикалы – начали совершать паломничества в Нофль-ле-Шато, чтобы отдать дань уважения Хомейни, удовлетворить свое любопытство и присмотреться к вероятному будущему лидеру Ирана. Парадокс Хомейни очаровал миллионы его последователей: Божий человек жил, повернувшись к миру спиной, и вместе с тем плел заговоры и планировал захватить власть.

В январе в официальной газете Министерства юстиции в Тегеране – «Этелаат» – вышла статья под названием «Черный и красный империализм». Двумя врагами демократии и свободы объявлялись коммунисты (красный империализм) и радикальное духовенство под началом Хомейни (черный империализм). Статья спровоцировала демонстрации в священном городе Кум; шесть человек погибли. Через сорок дней, по окончании мусульманского траура, прошли демонстрации в Табризе; погибли еще трое. Через сорок дней траура по погибшим в Табризе протесты перенеслись в Йезд, где шаха сравнили с Язидом, убийцей мученика имама Хусейна. Всю первую половину 1978 года шах метался между репрессиями и попытками примирения. Шестого сентября, в Ид-аль-Фитр[25] – праздник в честь окончания Рамадана, – прошли демонстрации с участием нескольких тысяч человек. К лозунгу Коалиции исламских собраний «свобода и независимость» добавились слова «исламское правление».

Когда я говорила по телефону с отцом – тот поехал в Париж по делам, – он был взволнован происходившими в Иране изменениями. Все повторял, что Иран веками страдал в руках абсолютистских монархов и реакционного духовенства, и вот наконец у иранцев появился шанс избавиться и от первых, и от вторых. «Мне почти жаль шаха, – сказал он. – Вокруг него столько подхалимов, и все твердят, что он – тень Бога на земле». Больной раком шах недоумевал и обижался на реакцию народа, сомневался в международной поддержке, особенно со стороны американцев, и кажется, утратил волю. Он не желал усугублять насилие и отказывался следовать советам тех, кто предлагал подавить демонстрации и развязать руки военным. Но для проявлений доброй воли было уже слишком поздно, и многие это понимали.

Шестнадцатого января 1979 года шах покинул Иран. Перед отъездом, желая умилостивить оппозицию, он назначил премьер-министром Шахпура Бахтияра, либерального националиста и союзника Моссадега. Именно тогда мы впервые всерьез поссорились с Биджаном, если можно назвать это ссорой. За месяц до этого мы тоже ссорились, уже не помню из-за чего. С тех пор Биджан со мной не разговаривал. Не спорил, не кричал, а просто уходил в себя. Отгораживался не только от предмета спора, но от всего. Он становился все более замкнутым, сводя наше общение к паре необходимых фраз, а я впадала в уныние. Просыпалась по утрам уже уставшей, так как днем мы избегали ссоры, а ближе к ночи начинали скандалить. Ситуация казалась отчаянной; я вновь удостоверилась, что браки не могут быть счастливыми. По крайней мере, так было со мной. Не лучше ли минимизировать ущерб, пока еще не поздно, подумала я?

Тем вечером мы ехали в гости к приятелю и всю дорогу молчали. За ужином, как обычно, спорили о шахе и Хомейни. Мы собрались у телевизора послушать о назначении Бахтияра – он был уже пятым премьер-министром за последние два года, и стал последним.

– Если светские и левые партии Ирана проявят предусмотрительность, – спокойно, но твердо заявил Биджан, – они объединятся вокруг Бахтияра. Он истинный демократ и опытный политик. Мы все должны его поддержать.

– Ерунда какая, – возразила я. – Бахтияр – соглашатель.

– И на что он согласился? – спросил Биджан. – Он распустил САВАК, он соберет либеральное правительство и не даст Хомейни укрепиться во власти.

Но я, как и многие, ратовала за то, чтобы покончить с шахом. Меня устроило бы только полное свержение режима. Со свойственной радикалам горячностью я начала перечислять все совершенные шахом преступления. Биджан посмотрел на меня и презрительно ответил, что мне ни к чему напоминать ему о прегрешениях шаха. Спорить он не стал, что, разумеется, еще сильнее меня разозлило.

По пути домой мы опять молчали, а потом я выпалила:

– Хочу развестись. – Последовала пауза; Биджан, кажется, был потрясен. Он ожидал чего угодно, но не этого.

– Почему? – спросил он. – Откуда у тебя такие мысли? У нас же такие хорошие отношения.

– Мы почти не разговариваем, – ответила я, – уже месяц. – Он попытался убедить меня, что любит меня и как бы ни сердился – а он привык сердиться молча, – мысль о разводе даже не приходила ему в голову; не случилось ничего настолько катастрофического. Затем он в отчаянии произнес: – Выражать чувства можно не только словами.

Первого февраля 1979 года Хомейни торжествующе вернулся в Тегеран. Миллионы людей вышли на улицы его приветствовать. На вопрос журналиста, что он чувствует, вернувшись на родину спустя почти восемнадцать лет, Хомейни ответил: «Ничего». Его наделили титулом имама – в шиизме этот титул дается преемникам пророка Мухаммеда. Теперь упоминание имени Хомейни всуе или его оскорбление влекло за собой серьезные последствия. Тысячи иранцев, в чьей нормальности у меня не было причин сомневаться, включая мою неверующую и высокообразованную тетю Нафисе, утверждали, что видели его изображение на Луне. Позже я отпустила уничижительный комментарий в его адрес, а она сказала: «Пожалуйста, дорогая, не говори так. Мать рассказывала, что одна женщина оклеветала его, и на нее из мусорного бака выпрыгнула кошка, сильно укусила ее за руку, и та женщина умерла».

Пока тетя высматривала лик Хомейни на Луне, другие члены моей семьи хватались за возможности, которые лишь год назад казались иллюзорными. Мой кузен Хамид, сын дяди абу Тораба, которого меньше всех интересовала политика, получил диплом Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе по специальности «медиа и кино» и вернулся домой с намерением развивать отделение кино и медиа в Открытом университете, но обнаружил, что ему и его жене Келли, американке, в Иране не было места. Они собрали вещи и уехали в Америку, а вот его младшие братья Маджид и