О чем я молчала. Мемуары блудной дочери - Азар Нафиси

была прекрасной домохозяйкой, которая к тому же много работала и, в отличие от Шахин, не имела претензий. В начале революции, когда новое правительство взялось арестовывать функционеров старого режима и родители волновались, что отца заберут, Зиба с мужем на несколько дней приютили его у себя дома.

Мы с Зибой-ханум виделись чаще, чем с Шахин, так как она была другом семьи, причем близким, и мать считала ее своей «находкой». Пока меня не было, мать с тетей Миной поссорились; из-за чего, мы так никогда и не узнали. Я расспрашивала мать, но та туманно отвечала, что Мина ей солгала и выставила ее дурой, и она больше не будет это терпеть. Зиба-ханум привлекала ее своими «благородными манерами», уважительным и почтительным отношением, и постепенно она заняла место Мины. Меня же раздражала мамина наивность и настойчивость, с которой она привечала эту женщину и ее семью. Нам всем было не по себе, ведь мы все знали, что происходило на самом деле – Биджан, Мохаммад, а позже и жена Мохаммада Шахран, с которой мы сразу подружились.

Глава 24. Когда дом перестал быть домом

Я точно помню даты начала и окончания войны с Ираком (22 сентября 1980 года и 20 августа 1988 года), помню, что жертв было очень много, но становлюсь совершенно беспомощной, когда возникает необходимость описать те незаметные изменения, что сказались на самой ткани нашего существования и повлияли на него таким образом, что знакомые улицы моего детства стали казаться чужими. В дневнике, который я завела осенью 1980 года, между заметками к лекциям по «Гекльберри Финну», «Великому Гэтсби» и «Матери» Горького я написала: «Дом перестал быть домом». Изменились наши жизни, причем не только из-за катастрофы и кровопролития, но из-за другого насилия, почти неощутимого, но просочившегося в обычную повседневную жизнь.

Как и мой кузен Маджид, который вышел на улицы Тегерана, чтобы вершить революцию, я мечтала об изменениях политической системы, но в основе всех моих действий всегда лежала мысль о возвращении домой, к этим горам, к ночному небу, под которым я спала все детство; к улице Надери, запахам рыбы, кожи, кофе и шоколада, к кинотеатрам, ресторанам и кафе с веселой музыкой, к отцу, который держал меня за руку, когда мы шли по широкому тенистому проспекту навстречу горам, и говорил: «Сам факт существования стихов Руми и Фирдоуси доказывает существование Бога». Нет ничего ужаснее разбитых ожиданий. Революция должна была привести к смене политического режима, расширить наши свободы и сделать так, чтобы наш дом стал еще больше ощущаться как дом. Но я вернулась в страну, где изменилось все. Точнее – и это тревожило меня еще сильнее – внешне ничего не изменилось, но на самом деле все стало другим: у улиц были новые названия, Иран стал Исламской Республикой Иран. Даже язык звучал как-то странно: все граждане на этом языке назывались посланниками или Бога, или Сатаны, а женщин вроде меня считали проститутками и агентами Запада. Изменился и облик религии; на смену кротким отцовским наставлениям пришли напыщенные речи фанатичных последователей аятоллы Хомейни, называвших себя «Хезболла» – партия Бога. У них был лозунг «Есть лишь одна партия: Хезболла».

Религия перестала быть частью иранской культуры, формироваться под ее влиянием и влиять на нее. Аятолла Хомейни не уставал напоминать, что не Иран, а ислам является нашим истинным домом, а границы ислама простираются далеко за пределы Ирана и охватывают весь мир.

Не могу думать об ирано-иракской войне и не вспоминать, что в войне участвовали два правительства, которые одновременно вели жестокую борьбу и с собственным народом. Аятолла Хомейни называл войну благословением; для него она стала прекрасным отвлекающим фактором от многочисленных внутренних проблем и оппозиции. Он думал, что теперь нация сплотится перед внешним захватчиком, а государство тем временем сможет подавить всех несогласных во имя национальной безопасности. За восемь лет, что длилась война, Тегеран бомбили несколько раз – не так сильно, как приграничные города в провинции Хузестан, но все же значительно, и жители жили в страхе очередной бомбежки. Когда по радио играл победный марш и объявляли о бомбардировке очередного «гнезда иракских шпионов» в Багдаде, мы прекрасно понимали, что эти шпионы – обычные люди, такие же, как мы, и знали, что вскоре начнутся бомбежки Тегерана, а Саддам объявит об уничтожении «гнезда шпионов» и в Тегеране. Я очень сочувствовала обычным иракцам, которых вынудили стать нашими врагами, хотя в реальности мы были братьями по несчастью.

Примерно через месяц после моего возвращения в Иран я начала преподавать в Тегеранском университете и в колледже для девочек, чье неоднократно менявшееся название символизировало постоянную смену эпох: во времена шаха он носил имя Фарах Пехлеви в честь жены шаха, затем его переименовали в Моттахедин в честь убитой при шахе участницы исламской организации моджахедов. Когда разногласия между моджахедами и новой властью усилились, колледж переименовали в Аль-Захра в честь дочери пророка Мухаммеда. В первый день, войдя в просторный холл кафедры персидских и иностранных языков и литературы Тегеранского университета, я поразилась стоявшему там шуму; сотни голосов нарастали и затихали. На столиках лежали буклеты, книги и листовки; каждый столик представлял то или иное политическое формирование. Вскоре я привыкла к шуму, к толпившимся у столиков студентам и постоянному мельтешению.

Через некоторое время я и сама стала его частью: бегала на собрания, выступала против увольнения профессоров, ходила на демонстрации и сидячие забастовки. Но главным для меня всегда были занятия. С той самой минуты, как я со страхом и волнением вошла в огромный зал, где мне предстояло вести курс с туманным названием «Литературное исследование», и написала на доске название программной книги – «Приключения Гекльберри Финна» – я почувствовала себя как дома. Несмотря на конфликтную обстановку в университете, меня успокаивала мысль, что книги переживают войны, революции и голод. Книги существовали задолго до нашего рождения и продолжат существовать после того, как мы умрем. (Как там было у Фирдоуси? «Я не умру, ибо семена, что я посеял, спасут от могилы мое имя и репутацию».) Романы Джордж Элиот, Джейн Остин, Флобера и Толстого стали нашей отдушиной, воплотив нашу потребность в выражении разных мнений. «Том Джонс, найденыш» научил нас ценности юмора, «Жизнь и мнения Тристрама Шенди» – иронии, и каждый прочитанный роман демонстрировал всю сложность морального выбора и индивидуальной ответственности. Все стало казаться глубоко и остро причастным к реальности нашего существования. Иногда я приводила примеры из персидской литературы, в основном из запрещенных книг – «Слепой совы» Садега Хедаята, «Другого рождения» Форуг Фаррохзад, –