О чем я молчала. Мемуары блудной дочери - Азар Нафиси

казалось, что сейчас не время заниматься такими несущественными вопросами, ведь на кону независимость государства и антиимпериалистическая борьба. Одно утро мне особенно запомнилось: тогда Ширин-ханум затронула тему «истинного ислама». Бытовало мнение, что аятолла Хомейни является представителем истинной веры, Эслам-э растин, а оппоненты Хомейни и шах придерживаются ложного ислама, «американского». Мать взорвалась. «Да кто эти люди, чтобы указывать нам, кто истинный мусульманин или истинный иранец, раз на то пошло? Моя семья служила этой стране более шестисот лет! – с растущим негодованием промолвила она. – Я ездила в Мекку, это моя вера!» Бросив на Ширин-ханум испепеляющий взгляд, она добавила: «Кто назначил этих людей представителями истинного ислама?»

Позже мать вконец разозлилась и заявила: «Эти люди – не настоящие иранцы!» Не давая никому вставить ни слова, она напомнила, что на протяжении почти двух тысячелетий наш народ исповедовал зороастризм. Через несколько лет она стала часто приводить в пример Тахмине-ханум, няню моих детей, которая исповедовала зороастризм, и повторяла: «Твоя Тахмине-ханум больше иранка, чем мы все вместе взятые. Вам бы завоевать нашу страну, – в шутку говорила она ей. – Если бы я родилась в вашей вере…» – но нам оставалось лишь додумывать, что бы она в таком случае сделала.

Глава 25. Чтения и бунты

После закрытия университетов в 1981 году мы с коллегами по кафедре стали собираться за ужином два раза в месяц. Конфликты с администрацией университета сблизили нас, и мы стали встречаться в ресторанах и кофейнях, разрабатывать стратегию и планировать следующие шаги. Когда поводов для таких собраний больше не осталось – кто-то уволился сам, кого-то уволили, – мы продолжали видеться просто так, для общения, и дружить семьями. Биджан раз в неделю играл в покер с мужской компанией, а я в эти вечера встречалась с женщинами с кафедры. Наши встречи напоминали мамины кофейные посиделки, но были более утонченными и, пожалуй, менее спонтанными. Мы говорили о прошлом, о наших матерях, мужьях и любовниках, обсуждали проблемы, а иногда просто сплетничали. В последние годы моей жизни в Иране у меня сложилась еще одна женская компания наподобие этой. Мы были очень открыты друг с другом и ничего не скрывали, а говоря о себе, свободно переходили от личных к политическим и интеллектуальным темам. Порой казалось, что наши проблемы ничем не отличаются от тех, с которыми сталкивались наши матери, хотя у нас было намного больше возможностей и свобод. Мужья-абьюзеры, несчастная любовь, вина из-за необходимости сочетать работу и семью, нерешенные сексуальные проблемы и фрустрации. Эти женские кружки стали для нас суррогатными семьями со всеми проблемами, противоречиями и симпатиями, характерными для семей; как в семье, кто-то в группе был нам ближе, кто-то дальше. Мы переживали неожиданные сближения и предательства, влюблялись и разочаровывались, вместе путешествовали. Наши дети росли бок о бок.

Ранней осенью 1979 года в погожий солнечный день мы с моей подругой и коллегой Хайде выходили из здания Тегеранского университета. К нам подошел худощавый мужчина со смуглым лицом, пышной кудрявой шевелюрой и густыми усами. Он пригласил Хайде присоединиться к его литературному кружку. Его глаза даже за стеклами очков искрились лукавством, точно он вел параллельный молчаливый разговор с озорным эльфом, в то время как его тело находилось в обычном мире рядом с нами. Так я познакомилась с Хушангом Голшири, одним из самых известных иранских писателей того времени. Он родился в Исфахане и входил в группу интеллектуалов и авторов, оказавших огромное влияние на иранскую литературу 1960-х – 1970-х годов. Голшири и его коллеги «открыли» моего кузена Маджида, когда тот начал писать стихи и публиковаться, и поддерживали его творчество.

Хайде так и не вступила в кружок; она была слишком увлечена политической деятельностью и не собиралась тратить свой недюжинный талант на какую-то литературу. Зато в него вступила я. Мне отчаянно не хватало обсуждений, которые не заканчивались бы идеологической полемикой. Я интересовалась темой демократии в романе; меня вдохновил тот факт, что развитие жанра романа в Иране совпало с ростом демократических настроений и расширением свобод. Мне казалось, что типичная для романа полифония отдельных голосов и многоголосье в демократическом обществе – по сути, одно и то же. Готовясь к занятиям, я много читала и делала заметки о современной персидской литературе, иногда приводя Биджана в бешенство. Я входила в раж, бросалась пылко его целовать и пускалась в маниакальные монологи по поводу своей последней находки. («Конституционная революция была не просто политическим переворотом, – выпаливала я на одном дыхании. – Ты понимаешь, какие ожесточенные споры велись за язык, начиная с Мохаммада Али Джемаль-заде, твердившего, что мы должны найти новый демократический язык!? И таких исследователей было много. Вспомни Дехходу и Хедаята: они помогли создать этот демократический язык. То было время зарождения иранского романа, иранской пьесы и иранской журналистики; исламский режим не случайно избрал своей мишенью культуру… Они пытаются добраться до источника, понимаешь?») Тем вечером я рассказала, что познакомилась с Хушангом Голшири. Да-да, с тем самым Голшири, который написал «Принца».

Биджан и писатель Хушанг Голшири

Когда я впервые упомянула о «Принце» в присутствии отца, тот чуть не закатил глаза. «О нет, – сказал он. – Неужели нам мало „Слепой совы“?» Он хотел знать, почему я так всполошилась из-за двух тоненьких книжек. «Вся страна летит к чертям, а моя дочь восторгается этими двумя жемчужинами, двумя романами, будто они способны решить все наши проблемы!» «А я-то тут при чем?» – ответила я.

Он был прав: страна и впрямь летела к чертям. Конца войны не предвиделось; зверства режима продолжались. Все больше наших родственников и друзей ушли в подполье, уехали из страны или попали в тюрьму. У меня не осталось иллюзий по поводу моего положения. Нас с Хайде и других коллег уволили, моя мечта преподавать в университете приказала долго жить. Мой паспорт конфисковали; я не могла уехать из страны. У меня начались частые приступы паники.

Как только я научилась говорить, отец стал рассказывать мне истории. Через сказки Фирдоуси он учил меня понимать мою страну, ее историю и культуру и показал мне, что литература – не просто времяпровождение, а метод восприятия и интерпретации окружающего мира – иными словами, способ существования в нем. А теперь мир стал таким непонятным и враждебным; к чему еще я могла обратиться, кроме как не к книгам? Для отца Фирдоуси являлся ключом к прошлому. «Шахнаме» была единственным свидетельством существования величественной Персидской империи, что наводняла наши сны и кошмары. Что же привлекало меня в «Слепой