О чем я молчала. Мемуары блудной дочери - Азар Нафиси

или из классиков далекого прошлого. Обсуждала неуемную игривость Руми и озорство Хафиза, которому нравилось подрывать ортодоксальные устои. Мы говорили о тирании посредственных писателей, навязывающих героям собственный голос и отнимающих у них право на существование. О том, почему в назидательных романах злодеи всегда похожи на карикатуры, у них словно на лбу написано: осторожно, я чудовище! Ведь даже в Коране говорится, что Сатана – соблазнитель, искуситель с коварной улыбкой.

Двадцать первого марта 1980 года, в иранский Новый год, аятолла Хомейни выступил с суровой речью и раскритиковал университеты, назвав их агентами западного империализма. На пятничной молитве 18 апреля Али Хаменеи (он сменил Хомейни на посту Высшего руководителя в 1989 году) напал на университеты, сказав: «Мы не боимся экономических санкций и военного вторжения. Мы боимся западных университетов и воспитания нашей молодежи в интересах Запада или Востока». Эти выступления стали сигналом к началу культурной революции: плану по закрытию университетов с целью их последующей исламизации, создания новой программы и искоренения нежелательных элементов среди педагогов, администрации и студентов.

Студенты и педагоги не сдались без боя. Я помню пламенные речи, демонстрации и забастовки, дружинников, что появлялись внезапно и набрасывались на демонстрантов с ножами и камнями. Помню, как пряталась в пыльных переулках и как укрылась в ближайшем книжном магазине за несколько секунд до того, как хозяин запер дверь. Мы едва успели отойти от окна, как на нас посыпался град пуль. Каждый день мы слышали новости об убитых студентах; тела пропадали, их уносили агенты режима. Эти сцены до сих пор вспыхивают у меня перед глазами и мешают мне спать по ночам.

Вскоре столы с листовками убрали из холла. Многие из тех, кто стоял за этими столами и представлял различные студенческие движения и организации, были исключены, арестованы, некоторые даже казнены. На нашей кафедре я и еще две моих коллеги отказались носить обязательные платки и были уволены. Та же участь постигла многих педагогов.

Позже многих студентов, выступавших за исламизацию университетов, постигло разочарование; они сами начали критиковать режим, устраивать протесты и демонстрации. Могли ли мы предвидеть, что некоторые из них увлекутся Джейн Остин и Фитцджеральдом, Спинозой и Ханной Арендт и начнут сомневаться в принципах режима, который так горячо защищали? Вскоре они тоже начали требовать секуляризма и демократии, и их тоже арестовали, посадили в тюрьму и казнили.

Я выходила из колледжа Аль-Захра и собиралась идти домой, по пути залюбовавшись подстриженной лужайкой и клумбами; благодаря продуманному ландшафтному дизайну создавалось впечатление, что цветы растут здесь сами по себе, и возникало ощущение уверенности и спокойствия, особенно по сравнению с хаосом, творившимся на улицах за оградой. Тут кто-то окликнул меня громким шепотом:

– Профессор!

Я не заметила, что за мной кто-то шел, и, вздрогнув, обернулась и увидела ее; она стояла совсем рядом.

– Можно с вами поговорить? – спросила она.

– Конечно, – ответила я.

– Помните, вы с мисс Багери обсуждали «Грозовой перевал»? Я тогда все слышала.

Я преподаю в Тегеране; тогда ношение платка в университете было обязательным

Мисс Багери слыла в колледже агрессивной защитницей морали; «Грозовой перевал» оскорбил ее тонкие чувства. Однажды после занятия она отвела меня в сторону и принялась критиковать аморальность этой книги; мол, в ней одобряется адюльтер, и потому книга подает дурной пример. «В романах рассказывается о жизни, они освещают все аспекты нашего существования, – ответила я. – Ты же не начинаешь верить в демонов и людей, живущих по четыреста лет, когда читаешь Фирдоуси? А прочитав „Моби Дика“, не идешь убивать китов?» «Это другое», – ответила мисс Багери. – Супружеская измена – грех». «В этом смысл романа, – ответила я. – Романы изначально повествуют о грехе, это единственное, что в них есть святого. „Грозовой перевал“ – захватывающая история любви. Можешь привести такую же интересную историю, где все было бы по правилам?» К концу семестра мисс Багери с восторгом призналась, что полюбила Кэтрин и Хитклиффа до такой степени, что девочки из общежития теперь над ней смеялись.

– Так вот, – сказала моя незаметная преследовательница, – мне стало интересно, а что вы имели в виду, сказав, что «единственное, что есть святого в романах – их греховность»? – На ней была черная чадра, открывавшая только овал лица – все в соответствии с предписаниями о дресс-коде. Лицо не поддавалось описанию. Довольно длинное, довольно бледное, почти бескровное, худое. Серьезные глаза, взгляд которых не увиливал, в отличие от взглядов большинства учениц, а смотрел прямо. Не помню, как ее звали. Она отличалась от мисс Багери. В ней чувствовалось упрямство и решительность, которые мне нравились. Она бы не изменила своего мнения по поводу «Грозового перевала» через каких-то пару месяцев. Ее упрямство происходило не только из предрассудков и религиозных воззрений: поговорив со мной, она словно пыталась решить какую-то задачу. Хотя она была явно религиозна, в ней чувствовался внутренний конфликт; казалось, неразрешимая загадка занимает ее настолько, что она полностью погружена в свой внутренний мир. Пауза между моей репликой и ее ответом порой длилась так долго, что я начинала думать, будто она забыла, что мы разговариваем. Она казалась такой серьезной, что рядом с ней я ощущала себя легкомысленной. Захотелось пошутить и избавить ее от излишней суровости. Я уже привыкла вести разговоры об аморальности литературных произведений с религиозными студентами и обнаружила, что их аргументы всегда скучны и одинаковы и напоминают мои собственные доводы в бытность радикальной активисткой, когда мы с товарищами видели в литературном произведении лишь одно – идеологическое наполнение.

Я ответила:

– Давай обсудим романы, которые ты называешь «аморальными», и я смогу лучше объяснить. – Она попросила список литературы. Сказала, что читала Форуг Фаррохзад, а я напомнила, что ее труды запрещены.

– Если речь о тяге к знаниям, то можно все, я так считаю, – ответила она. Тяга к знаниям! Так вот как это называется. – Но Форуг Фаррохзад – скорее западная поэтесса, – продолжала она. – Она не придерживалась наших традиций. – Я предложила девушке вспомнить героинь «Шахнаме» и других классических персидских сказок. Ведь адюльтер придумали не на Западе, и любовь тоже. В «Вис и Рамине» любовники открыто совершают адюльтер, считая более аморальным не следовать велению сердца. Но раз мы заговорили о супружеской измене в рамках романа, заметила я, можно начать с «Госпожи Бовари» и «Анны Карениной».

На протяжении двух месяцев мы с этой ученицей встречались раз в неделю, а то и чаще. Сидели на лужайке или гуляли по тенистой улице вдоль территории колледжа. Пару раз я угостила ее профитролями;