Торговцы мечтами - Гарольд Роббинс

мне застегнуть и нацепить подтяжки. Оставив меня сидеть, отошел за устройством, похожим на детские ходунки, только больше размером. Два параллельных стальных бруса поддерживались четырьмя вертикальными, внизу находились четыре колесика.

— Теперь, мистер Эдж, беритесь за эти брусья и подтягивайтесь.

Я взялся за горизонтальные брусья и подтянулся. Коротышка озабоченно стоял рядом.

— Обопритесь на них подмышками, — велел он.

Я сделал, как он сказал.

— А сейчас идите ко мне, — позвал немец, отходя в другой угол комнаты.

Я посмотрел на него, потом вниз. Раньше одна штанина была приколота к бедру, а сейчас обе неприлично свисали до пола.

— Не смотрите вниз, мистер Эдж! Идите ко мне.

Я опять посмотрел на него и осторожно сделал шаг. Сразу же споткнулся, но брусья не дали упасть.

— Не останавливайтесь, мистер Эдж. Идите!

Я сделал второй шаг, и еще, и еще. Казалось, что я могу пройти тысячу миль. Ходунки легко двигались вместе со мной. Я дошел до немца.

Он остановил ходунки рукой.

— Пока все хорошо, — опустившись на колени, затянул ремень вокруг моего бедра. — А сейчас идите за мной, — сказал он, выпрямляясь.

Я медленно последовал за коротышкой. Он медленно пятился по кругу, не поднимая глаза — его взгляд неотрывно следил за моими ногами.

Я начал уставать. В бедрах появилась боль, похожая на игольные уколы, затылок заныл от напряжения в плечах, пояс вокруг талии больно врезался в кожу с каждым вдохом.

— Хорошо, мистер Эдж. — Немец наконец остановился. — Для первого раза достаточно. Можете сесть и снять протез. После месяца тренировок вы будете отлично ходить.

Тяжело дыша, я упал на стул, расстегнул брюки, и немец снял их. Затем он быстро опустился на колени, развязал ремни, и протез упал. Он начал умело массировать мои бедра.

— Болит?

Я кивнул.

— Вначале всегда больно, но вы скоро привыкнете.

Ощущение силы, которое переполняло меня, когда я встал на протез, исчезло.

— Я к нему никогда не привыкну, — пожаловался я. — Как на нем можно стоять больше пяти минут?

Немец закатил штанину и посмотрел на меня.

— Если уж я смог научиться ходить, мистер Эдж, — заявил он, — то у молодого человека, как вы, не возникнет никаких проблем.

Только сейчас я увидел, что у него тоже протез. Он улыбался, и я тоже начал улыбаться.

— Видите? — громко рассмеялся он. — Не так уж плохо!

Я кивнул.

— Я сказал мистеру Кесслеру, когда он был в Германии, что у вас все будет в порядке. Вот увидите, вы будете ходить. Он ответил: «Герр Хейнк, если вы поможете научиться ходить моему другу, я позабочусь, чтобы вы со своей семьей переехали в Америку и жили там».

Я улыбнулся. Несмотря на дела, Петер не забывал обо мне. Ему было очень трудно выкроить время на поездку в маленький городок, в котором жил герр Хейнк, но Петер потратил драгоценное время и силы. Затем он оплатил проезд в Америку Хейнка и его семьи и не сказал мне ни слова. Он знал о разочарованиях, которые я испытывал от американских протезов.

Впервые я встретился с герром Хейнком в конторе. Он показал мне свою карточку и записку от Кесслера. «Герр Хейнк приехал в Америку открыть свое дело. Он делает протезы. Петер».

И ни слова о том, чего ему это стоило. Только после разговора с немцем я узнал, что сделал Петер Кесслер.

У этого коротышки оказались золотые руки. Сочленения его протеза двигались настолько легко и свободно, что порой я совсем забывал о протезе. Глядя на Хейнка, трудно было подумать, что у него тоже протез.

Петер до сих пор находился в Европе с Дорис и Эстер. Они собирались провести там еще шесть месяцев, и в эти полгода все дела лягут на мои плечи.

Я встал и оперся на костыли.

— Приходите завтра утром, мистер Эдж. Будем продолжать учиться ходить.

В кабинете меня ждал Рокко Саволд.

— Ну как? — поинтересовался он.

— Хорошо, — улыбнулся я. — По-моему, все будет в порядке.

— Здорово!

Я сел за стол, а он взял костыли и прислонил их к стенке.

— Все нормально? — спросил я.

— Да, обычная ерунда. — Он уже отвернулся, затем сказал через плечо: — Ах да, звонил Фарбер. Спрашивал, что ты делаешь в обед.

— Что ты ответил?

— Сказал, что не знаю.

Я задумался. Фарбер никогда мне не нравился, хотя я и не мог сформулировать причину моей неприязни. Свое дело он знал, но что-то в нем вызывало антипатию. Может, все это из-за того довоенного письма с благодарностью за место, которое я ему еще не дал.

Джордж тогда сказал, что он знает дело, и я не стал противиться. Тогда мне было не до него, я уходил в армию. Он стал руководить нашими синематографами, число которых возросло до двухсот, а вместе с синематографами Джорджа Паппаса под его началом находилось более четырехсот.

— Не знаешь, что ему нужно?

Рокко покачал головой.

— А черт с ним! — через минуту сдался я. — Так уж и быть, пообедаю с ним. Посмотрим, что ему нужно. Если отказаться, он замучает с этим обедом. Скажи, что я буду ждать его полвторого в клубе.

Рокко Саволд вышел из кабинета. Из-за открытой двери я слышал, как он что-то говорит Джейн.

Стэнли Фарбер ждал меня в холле клуба с высоким крепким мужчиной со стального цвета волосами и проницательными глазами.

Они направились ко мне. Стэнли протянул руку и громко и фальшиво рассмеялся.

— Привет, Джонни. Как поживаешь?

Я тоже улыбнулся через силу. Интересно, почему он так нервничает, подумалось мне.

— Все в порядке, Стэн. А как ты?

— Лучше не бывает, — рассмеялся он.

Я молча облокотился на костыли и пристально посмотрел на него. Неожиданно он перестал смеяться и внимательно уставился на меня.

— Джонни, я хочу познакомить тебя со своим шурином. Сид, это Джонни Эдж, о котором я тебе рассказывал. — Он опять повернулся ко мне. — Мой шурин Сидней Рот.

Мы пожали друг другу руки. Мне понравилось его крепкое рукопожатие, прямой и честный взгляд.

— Рад с вами познакомиться, сэр, — сказал я.

— Это я должен радоваться, мистер Эдж, — ответил он неожиданно мягким для такого большого человека голосом.

Стэнли направился к столу.

— Есть будем? — спросил он, опять глупо рассмеявшись.

Я последовал за ним, удивляясь, зачем ему понадобилось, чтобы я обедал с его шурином. Ждать пришлось недолго, потому что Стэнли начал, едва принесли суп.

— Ты ведь давно занимаешься кино? — поинтересовался он.

Я удивленно посмотрел на Фарбера. Он отлично это знал, тем не менее вежливо ответил:

— Пятнадцать лет. Начал в 1908. — Неужели прошло так