Избранное - Андрей Гуляшки

и говорит она в пользу пятидесяти градусов ниже нуля или ям, вырытых глубоко в песке, в которых за целый час едва наполняется водой почерневший алюминиевый котелок. Этот фронтовой опыт, когда я поступил на работу в институт, сыграл свою роль — меня очень скоро назначили руководителем сектора разведок. Этого поста обычно достигают после многолетней службы. Некоторые завидовали, ну а мне казалось, что эта должность не бог весть какая важная, и сначала я чувствовал себя как в мелкой водичке. Но постепенно втянулся в работу и со временем имел возможность убедиться, что и на мелях могут встретиться глубокие места, открытый простор для большого плаванья, для сильного пловца.

Я руководил работой сектора, отдавая ей много сил, потому что любил эту работу, и мало-помалу в дополнение к привычкам, которые у меня уже сложились, и к понятиям, которые я некогда усвоил от своего отца, вместе с годами приходили и наслаивались в моей душе новые привычки, новые понятия, родственные тем, первым. Так, например, я, как руководитель сектора, стал страстным приверженцем широкого шага — мне претили всякие мелкие шажки, робкие планы и несмелые эксперименты вызывали во мне раздражение. Но, поддаваясь тому, что издавна наслоилось в моем сознании, я увлекался, дали меня пьянили, как крепкое вино, я не мог отвести от них глаз. И я говорил себе, что те, кто их не видит, не стремится к их просторам, — люди без маршальского жезла в ранцах, люди равнодушные, в сознании которых не отражается наша эпоха.

И к оценке возможностей сотрудников я подходил со своей меркой, основываясь на возможностях самых сильных, самых одаренных. Я был нетерпелив и жаждал быстрых успехов. Я не хотел ждать, пока люди закалятся, научатся, переймут силу самых сильных и мудрость самых мудрых — постепенно, систематически. Я жал на все педали, требовал от каждого, чтобы он превзошел самого себя, в д р у г, словно по мановению волшебной палочки. От слабого я требовал того, что может сделать самый сильный, самый закаленный, и в этом отношении не умел и не желал отступать или кому-либо сочувствовать.

Помнится, как-то в очень суровую зиму оказалось необходимым разведать один голый скалистый высокогорный объект. Я вообразил, что сам руковожу разведочной группой, и спросил себя: «Сколько времени тебе потребовалось бы, чтобы выполнить это задание?» И ответил: «Десять дней. Ни днем больше».

В каждом члене этой группы я видел самого себя и поэтому не долго думая решил за всех, что работу можно выполнить в этот срок.

И я написал на приказе слева в верхнем углу: «Произвести опробование объекта за десять дней, начиная с . . .» И поставил свою подпись.

Ко мне зашел партийный секретарь и посмотрел на меня удивленно.

— Вы действительно считаете…

— Действительно! — прервал я его резко и развел руками. — Знаете что, — сказал я ему, — если бы я сам взялся за эту работу, то сделал бы ее не за десять, а за пять дней. Всего за пять дней. Пускай начальник разрешит мне возглавить группу, и вы сами увидите, что и пяти дней будет много!

— Но мороз…

— Уж не думаете ли вы, что я не принял его в расчет?

Мороз я, разумеется, принял в расчет, но я имел в виду свою собственную выносливость, свою личную подготовку. Я работал при пятидесяти градусах ниже нуля, я поднимался на ледники, ночевал на заснеженных равнинах. Я принял в расчет суровую зиму, я делал на нее скидку, и моя совесть специалиста была чиста. Только одного я не учитывал (просто мне не приходило в голову!), что, делая эту скидку, определяя ее размеры, я имел в виду самого себя, свои возможности, свой опыт.

Руководитель группы — мы были с ним на «ты», иногда играли в шахматы — пришел ко мне в кабинет на другой день рано утром. Он держал в руке приказ, смущенно улыбался и постукивал пальцем по тому уголку, где был обозначен срок разведки. Он смотрел мне в глаза и молча постукивал пальцем по этому уголку, указывая на сделанную мною надпись. И вышло так, что я вдруг забыл про наши шахматные бои, и про то, что мы были на «ты», и про то, что я однажды ужинал у них в доме, когда они праздновали день рождения сынишки, и про то, что у него славная жена, веселая и пухленькая, — про все забыл, глядя, как он постукивает пальцем с обручальным кольцом по тому месту, где была моя подпись.

— Чего вы хотите? — спросил я его грубо. — Может быть, вам неясно то, что здесь написано?

У него вытянулось лицо.

— Нет ли здесь ошибки? — спросил он и опять попытался улыбнуться, словно мы сидели перед шахматной доской и он меня хитро обошел и готовился прорвать мой фланг и взять моего ферзя, и в то же время ему было не особенно приятно видеть меня побежденным. Он был добрым, деликатным человеком.

Я встал, закурил сигарету (не предложив ему, вопреки обыкновению).

— Никакой ошибки здесь нет, — сказал я. И, чувствуя, как что-то закипает у меня в груди, добавил: — Может быть, вы боитесь простудиться наверху, схватить ревматизм?

— Исправь это на двадцать дней, — сказал он. — На двадцать, и ни одним днем меньше, прошу тебя. Хотя и двадцати дней… — Не договорив, он махнул рукой.

— Значит, так? — сказал я. — Вы отказываетесь ехать?

— Да нет, боже сохрани! — Он опять попытался улыбнуться. — Я просто говорю, что за десять дней невозможно опробовать такой объект, погода не позволит! — Он кивнул на окно. Белый кружевной узор затянул стекло, сделал его похожим на витраж.

— Погода мешает трусам и малодушным, — сказал я и притушил сигарету в пепельнице. — Что-нибудь всегда мешает трусам и малодушным. Дайте сюда приказ! — И я сам выхватил бумагу у него из рук. — Можете идти! — сказал я ему и стал быстро и нетерпеливо листать лежавшую передо мной переписку.

А потом я предложил на дирекции, чтобы его строго наказали. Я хорошо аргументировал свое предложение, но начальника