Избранное - Андрей Гуляшки

Я был грабитель, она — ограбленная. Мы стояли лицом к лицу, и обоим было ужасно неловко. Потом она сделала руками привычный жест, какой делают в подобных случаях все женщины, нагнулась, словно мои глаза пригибали ее к земле, и стала отступать назад. Почувствовав воду пяткой, она присела, быстро повернулась и, как мячик, скакнула в воду.

Я поспешил убраться, чувствуя легкое угрызение совести, и в то же время радуясь и вовсе не замечая жары, словно я только что вылез из прохладной воды тенистой запруды… Тенистой ли? Как сказать. Она сияла в моей памяти, точно огромный серебряный поднос, ослепительный, искрящийся под солнцем. На этом подносе боги поднесли мне, неверующему, большую радость. Когда человек носит  м а р ш а л ь с к и й  ж е з л  в ранце, все боги на свете — в тогах, в чалмах, в мантиях — становятся его ординарцами, угодливыми слугами. Из кожи вон лезут, летят сломя голову, чтобы поднести ему радость на серебряном подносе. Мне было весело, хорошо, я подсвистывал птицам, срывал листочки с орешника и бросал их на тропу.

Через полчаса я дошел до летних пастбищ, можно сказать, долетел до них, не чувствуя подъема или крутогорья, как говорят в наших местах.

Я ее встретил на другой день — она шла в читальню. Когда она увидела меня, щеки ее едва заметно порозовели.

— Ты придешь посмотреть репетицию? — спросила она.

Они репетировали какую-то пьеску, но меня это не интересовало. Розовые пятна сошли с ее щек, они опять стали такими, как всегда.

— Не приду, — сказал я, стараясь заглянуть ей в глаза. И я почувствовал по ее глазам, что она не думает ни о какой репетиции, глаза ее говорили это очень ясно и недвусмысленно. Но и еще кое-что они шептали — может быть, то самое, в чем хотели признаться мне уже много раз, но теперь они шептали это еще теплей, еще ласковей, упорней, почти не стыдясь, хотя надо сказать, что ее кроткие глаза особенно застенчивыми никогда не были. — Не приду, — повторил я, — потому что завтра уезжаю и мне надо успеть еще кое-что сделать.

Как могло мне прийти это в голову! Да минуту назад я вообще не думал ни о каком отъезде!

— Уезжаешь? — спросила она очень тихо.

Если бы она спросила громче, и без этих минорных ноток, и без этого тепла и невысказанных ласковых слов в глазах, я бы непременно рассмеялся и помотал головой.

«Да нет, никуда я не поеду! — сказал бы я. — Да, мелькнула было у меня такая мысль — проехаться куда-нибудь, совершить небольшое путешествие, но это было  п о з а в ч е р а. А вчера, именно  в ч е р а  я решил остаться».

«Вот как? — должна была сказать она весело. — Говоришь, вчера? — И посмотреть на меня опять открыто и прямо, без всякой тоски в глазах. — Уж не тогда ли, когда ты прогуливался возле мельнички, тебе пришла, в голову мысль остаться?»

«Как ты догадалась?» — должен был спросить я со смехом.

И она должна была рассмеяться от всей души, буйно, так, чтобы заколыхались ее груди под кофточкой. В конце концов, вчера я смотрел на них и видел их без всякой кофточки.

Так должна была бы разыграться между нами эта сцена.

Зачем ей было навязывать мне свои  с е р ь е з н ы е  чувства! Какое мне до них дело! Держала бы их при себе, тешила бы себя ими сколько душе угодно — это ее дело. Ну а у меня были свои заботы.

Она хотела слишком дорогую плату за  в ч е р а ш н е е. Благодарю покорно! Для меня, милая моя, в ч е р а ш н е е  было всего лишь приятным открытием. А чем еще оно могло быть?

— Я должен ехать, — повторил я, — мне надоело попусту терять здесь время.

Так мы с ней расстались.

А на другое утро я ехал в бричке на железнодорожную станцию и радовался огромным новым полям пшеницы, зеленому морю кукурузы, радовался миру, потому что мир был прекрасен, и я его любил. А про Магдалену, дочку дяди Стаменки, я и не вспоминал. А если бы и вспомнил, может быть, мелькнуло бы в голове то, что я увидел на запруде, но такие вещи не стоят того, чтобы о них много думать.

Случилось так, что я не приезжал в село несколько лет. Я был за границей, участвовал в геологических экспедициях, работавших на расстоянии в несколько тысяч километров от нашей Мариной лужи. Мы искали руду на далеком севере, исследовали бескрайние степи, песчаные пустыни юга. Я почувствовал безмерность неоглядных пространств, сопротивление земли, болот, безводья. Мы открыли драгоценные для блага человека рудные залежи. Я радовался руде, найденным месторождениям, но больше всего меня увлекали победы над пространствами, победы над трудностями, походы против болот, которые засасывали наши тела, и против песков, которые нас сжигали. На севере, среди слежавшихся, как войлок, мхов, среди жалких серо-синих лишаев и ледяных полей, когда красный столбик термометра опускался ниже пятидесяти градусов, я прежде всего спрашивал себя: «Выдержу ли я?» А потом, уже позднее, задавал себе вопрос: «Найду ли я?» И когда я находил, я говорил себе: «Выдержал» — и хмелел от радости, что выдержал битву с пятидесятиградусными морозами, что победил смерзшуюся от стужи землю. Радость от находки, от того, что я «учуял» и «поймал» рудную жилу, была большой и по-своему триумфальной — ведь это была победа, которую венчают лаврами, и все же она не шла в сравнение с той, п е р в о й  победой — победой над трудностями.

Я вернулся закаленным, возмужавшим, как солдат с выигранной войны, я участвовал в великих сражениях с природой, с ее суровостью, я вырывал у нее ее тайны, а это что-нибудь да значит. Одно дело, когда ты намыливаешь щеку и вода тут же превращается в иней, и все-таки ты бреешься каждое утро, и совсем другое, когда ты проделываешь это дома с помощью горячей воды и газовой колонки или перед своей палаткой на поляне, благоухающей дикой геранью, покрытой травкой, только что обрызганной серебряными капельками росы. Есть разница, бесспорно,