Избранное - Андрей Гуляшки

Я раздвинул кусты орешника и выглянул.

К своему удивлению, я увидел только двух девушек. Судя по голосам, я думал, что их пять или шесть, не меньше. Девушки уже подплывали к противоположному берегу. Они с шумом били руками и ногами по воде, я видел, как сверкают под солнцем их локти и пятки и как среди брызг, летевших во все стороны, вспыхивают и исчезают маленькие искрящиеся радуги. Девушки что-то кричали друг другу, я не мог расслышать, что именно. Они вылезли на берег, выжали волосы, прыгая с ноги на ногу, и быстро шмыгнули в мельницу, словно чего-то испугались, но я сообразил, что там, наверное, их одежда, потому что на песке ничего не было.

И только тут я посмотрел вниз и чуть не вскрикнул. Я взглянул туда машинально, не думая, что кого-нибудь увижу — ведь девушки уже были в мельничке и, наверное, одевались. И я с трудом удержал крик.

Внизу, на прибрежной полоске земли, стояла Магдалена, или Магда, как мы все ее звали. Она жила через два дома от нас. Ее отец, бай Стаменко, часто к нам заходил. Я звал его «дядей» и питал к нему симпатию за лихо подкрученные усы. Магда была худенькая, невзрачная девочка. По крайней мере такой она мне казалась, когда я начал ходить на посиделки с товарищами, поджидать девчонок в темноте и, выскочив с криком «гав!», гоняться за ними и ловить их, как ловил куропаток охотничий пес моего отца. Я привык не замечать Магду, такую будничную, и эта привычка сохранилась у меня до того времени, как я стал уже взрослым парнем, а она из подростка превратилась в девушку. Да где мне было ее замечать, когда на меня заглядывалось столько других девушек, которые сами были не прочь поджидать меня в темноте! Иногда, встречаясь с ней, я видел в ее глазах слишком много тепла — так на меня смотрели многие девушки, с которыми я не рос на одной улице, и на душе у меня становилось холодно. Наверное, я был избалован девичьим вниманием, но, так или иначе, те, другие, были «девушки», у них были губы, груди, а она так и осталась  д о ч к о й  дяди Стаменки, почти сестрой, и поэтому мне не приходило в голову замечать у нее женских прелестей. Ведь брат не смотрит на сестру глазами мужчины. Может быть, поэтому я не выносил этой теплоты у нее в глазах, не принимал ее.

Я чуждался Магды не только физически, мне был не по нутру и ее характер. Мы вместе с ней играли в детстве на улице и в поле, а позднее встречались в кружках, в читальне, в молодежной организации. Я был самонадеян, сознавал свою силу, заставлял окружающих подчиняться своей воле, меня влекли приключения, большие трудности, большие задачи. А она, всегда скромная, сдержанная, трудолюбивая, с фанатичной последовательностью и с какой-то внутренней кротостью, которой я терпеть не мог, — апостольской, христианской, черт ее знает какой! — тащила на себе воз работы и при этом оставалась незаметной… Именно такой стиль поведения был мне противен, я называл его «апостольским», всячески ругал про себя и не упускал случая поиздеваться над ним в ее присутствии. Но и тогда она не изменяла своей бесившей меня сдержанности, отвечала, должен признать, умно и находчиво, но не горячилась и не пикировалась со мной, оставляя без внимания мои остроты.

Однажды, это было во время массового кооперирования, я предложил устроить ночной рейд — пройти по дворам тех, кто, по нашим планам, должен был вступить в кооператив, но еще упирался, отобрать у них скот и отвести его на кооперативный двор.

— В коровнике и в овчарне больше нет места, — заметила Магда.

— Подумаешь, какая беда! — сказал я. — Найдем!

— И корма не хватит. Много ли у нас сена!

— Сколько есть, столько есть! Уменьшим нормы!

— Я не согласна! И наш скот будет страдать, и чужой.

— А чего ты хочешь? — вскипел я. — Дожидаться, пока они его перережут и распродадут? Ты этого хочешь?

Она задумалась и сказала с кроткой улыбкой:

— А почему бы твоему отцу с ними не поговорить? Они не такие уж плохие, может быть, поймут!

— Посмотрите на нее, на эту христианку! — обратился я к ребятам. — Ей не хватает только рясы, достойной Иоанны! А бьет себя кулаком в грудь — я, мол, активистка!

Иоанна была единственная монахиня, оставшаяся в маленьком монастыре святой Анны, притулившемся среди скал над дорогой в город.

Магда на меня взглянула, глаза ее расширились — я здорово ее подковырнул, задел за живое. «Так ей и надо! — думал я. — Мы делаем революцию, рушим царство собственности, а она боится, что какой-нибудь вол останется голодным или недокормленным, какая-нибудь паршивая овца останется без крова!..» Ребята поддержали меня, а она, помнится, не отступила, стояла на своем. Но не раскричалась, не расшумелась, а спорила спокойно, даже как-то грустно, но упрямо; именно такую манеру я больше всего ненавидел, она была мне противна. Эдакое тихое упорство, неколебимое, как гора.

И вот сейчас она стояла в низинке, у запруды, и расчесывала мокрые волосы, держа в левой руке зеркальце. Я смотрел, и мне казалось, что я сплю и вижу сон: у будничной, н е з а м е т н о й  Магды, дочери дяди Стаменки, были плечи и грудь, талия и бедра! Капли воды блестели у нее на плечах и на груди, зеленый листок орешника прилип к правой ноге повыше колена. Я смотрел на эту белую фигурку, и в крови у меня не закипало никаких дурных чувств, просто я был поражен и удивлен безмерно, словно вдруг открыл в будничном дне что-то праздничное, о чем никогда не подозревал, в обыкновенном ящике — бутылку чудесного искристого вина.

А больше всего я, пожалуй, удивлялся своей слепоте, тому, что до сих пор питал к ней наивные братские чувства. Вдруг глаза наши встретились, взгляды приковались друг к другу, да так и застыли. Она медленно, очень медленно опустила левую руку, словно кто-то насильно тянул ее книзу. Зеркальце выскользнуло из пальцев, стукнулось о