Избранное - Андрей Гуляшки

это место, но, сказал я, если пойти по течению реки, я его найду: не может быть, чтобы куду и бейза не собирались где-нибудь пить воду. Возможно, добавил я, туда забегают из степи и зебры, и буйволы. По зебрам я бы не стал стрелять, шкура зебры меня не соблазняет! Но буйвол — другое дело! Шкура буйвола может послужить для разных целей.

Луи-Филипп молчал, думая о чем-то: может быть, удивлялся, почему я равнодушен к расписной шкуре зебры, или же прикидывал в уме, сколько зебр и сколько буйволов он убил за свою жизнь.

Так мы с ним поиграли в прятки в тот вечер. Наш настоящий разговор должен был быть примерно таким:

«Луи-Филипп, мне кажется, что колючка хорошо делает свое дело в моей крови».

«Похоже…»

«Может быть, за два или три дня она его закончит, как ты думаешь?»

«Судя по твоему лицу и по губам, совсем посиневшим, да. От двух до трех дней».

«Это немало, Луи-Филипп».

«Да, немало».

«Я не хочу, чтобы эти дни вы провели в печали возле меня…»

Луи-Филипп отводит взгляд.

— Я пойду вместе с Нигером — вниз по течению. Может быть, подстрелю по дороге куду или бейза. Это все же какая-то радость.

— Я бы пошел с тобой, чтобы ты был не один. Но я знаю, что ты меня не возьмешь.

— Я предпочитаю быть один, Луи-Филипп. Спасибо.

Но мы оба боялись, я — вызвать к себе жалость, а он — унизить меня и оскорбить своим состраданием, и поэтому предпочли поиграть в прятки, поболтать о разных пустяках, о пойме Нигера, о куду и бейза.

А в общем, мы оба понимали, прекрасно знали, о чем идет речь и что кроется за нашими словами.

Итак, я вышел из хижины Луи-Филиппа затемно, больше чем за час до рассвета.

Место, до которого я дошел, до которого мне хватило сил дойти, было подходящим для водопоя, хотя на рыхлом песке не было видно следов от копыт. Никаких следов, несмотря на то, что берег здесь низкий, такой низкий и ровный, что совсем незаметно уходит под воду. За моей спиной — тень от двух кокосовых пальм, дальше — папоротники, кусты и жесткая трава преддверия джунглей, а еще дальше — непроходимая немая глушь Больших джунглей. А передо мной, перед моими глазами — золотистая полоска песка и великий Нигер, молочное марево над быстриной, сверкающие зеркальца здесь и там. И противоположный берег. Оттуда начинается саванна: ровная безлюдная степь под серым небом до самого мглистого горизонта. У меня есть все — охотничий карабин на плече (может быть, все-таки появится куду, истомленная жаждой куду), несколько плиток не тающего от жары шоколада и пачка кофеина в сумке. Я богат, у меня есть все, что надо для того, чтобы провести спокойные и тихие часы.

Но я проведу их не один, эти часы, я не отшельник и не человеконенавистник. И я не хочу прожить их под чужим небом и на чужой земле, хотя все небо над землей и вся земля — родина человека, и хорошие люди, будь то на севере или на юге, друзья и братья хорошему человеку.

Я это знаю, это так, но остаток здоровой крови в моем сердце просит  с в о е г о  неба, с в о е й  земли, и это закон. Я не в силах ему противостоять, особенно  с е й ч а с.

И я прислушиваюсь к своему сердцу. У меня с ним есть счеты, я его должник, я должен расплатиться быстро, покуда еще есть время, потому что часы мои сочтены. И как злодея судят на том месте, где он совершил преступление, так и я должен расплачиваться в том краю, где я наделал долгов, — на родной земле, под родным небом.

Я был тогда студентом первого курса Политехнического института, а случилось это на летних каникулах.

О той мельничке, которую унаследовал мой отец, никто уже не заботился, она стала похожа на дряхлую старушку, забившуюся в глушь дожидаться смерти в уединении и тишине. Не было белых камней — кто знает, кому они понадобились и зачем и как их отсюда унесли! Не было амбарчика для зерна, трещотки, исчез большой ларь для муки. Остались только голые стены под крышей, с ветхой дверцей, оплетенной паутиной, и с выбитым окошком (даже железную решетку выдрали). Но вода, как прежде, текла, журча, по старому руслу и, как прежде, наполняла затененную буками запруду. Река в этом месте была глубокой, тихой и синей. Давно было разломано то огромное деревянное колесо с лопастями, которое вспенивало воду и поднимало тучу яростных брызг. От него осталась одна ось — позеленевшая и щербатая, она торчала из-под пола мельнички.

Левый берег спускался отлого — там кончалась дорожка, по которой когда-то приходили крестьяне с зерном для помола. А правый берег, заросший буками, грабом и орешником, был крутым и высоким. По нему между кустами и деревьями вилась узкая тропа, которая вела к заброшенной вырубке за летними пастбищами. И по дорожке, и по тропе редко проходили люди, особенно в будни.

Тот день был будничным, и, подымаясь в гору, я думал, что не встречу ни одной живой души.

Я решил прогуляться до полян, до летних пастбищ — меня звали к себе пастухи. Из-за жары я поднимался по тропе медленно, лениво и подумывал, не вернуться ли назад. Меня не особенно интересовали пастухи и скотина, соблазняли меня только лесные ягоды, я слышал, что в этих местах их пропасть.

Так я дошел до мельнички, до запруды, и тут снизу до меня долетел смех и звонкие восклицания. Будь то мужские голоса, я бы пошел дальше не останавливаясь. Но от реки неслись женские голоса.

Некоторое время я колебался: посмотреть или нет, а сам уже выбирал местечко поудобнее. Внизу не только смеялись и болтали, там купались и плавали,