Мост к людям - Савва Евсеевич Голованивский

Мате Залки и Антала Гидаша, решил, что сделает перевод, — и блестяще это выполнил.

То же самое произошло и с «Лейли и Меджнуном» Низами, и с «Германией» Гейне, и с произведениями Франсуа Вийона, сложность которых может понять лишь тот, кто знает, что значит перевести произведение, в котором десятки строк подряд заканчиваются рифмами одинакового звучания.

Но широта интересов у зрелого человека одна, а у юноши, да еще такого, который закончил только четыре класса народной школы и после того не учился ни в одном учебном заведении, совсем другая. Откуда она взялась, эта широта, кто ему ее привил?

Мне думается, что огромную роль сыграл в этом Иван Кулик. Он сразу распознал в талантливом юноше с четырехклассным образованием человека, который сумел почерпнуть все возможное из сокровищ отцовской переплетной, и с помощью собственной образованности и революционного опыта выдающегося большевика приобщил его ко всему своему культурному и интеллектуальному богатству. Из широты интересов выросла широта мышления, способность равняться только на значительное и великое; отсюда и трезвость самооценки, и неутомимое трудолюбие.

Когда Кулика не стало, Первомайский уже твердо стоял на ногах как творческая индивидуальность. При каждой встрече он читал мне что-нибудь новое, только что написанное. Часто прибегал с новым стихотворением, — видимо, не терпелось поделиться сделанным, — и, прочитав, спрашивал: «Ну как?» Мне почти всегда нравилось. Нравилось и ему самому, хотя впоследствии оказывалось, что все это он переписывал наново. Книги выходили одна за другой, он был счастлив, взбудоражен только что созданным, весел и уверен в себе.

В первой половине тридцатых годов Первомайский много ездил. Нередко мы путешествовали вдвоем. Как-то мы оказались в Виннице, где гастролировал Театр Мейерхольда, и нас пригласили на банкет, устроенный областными организациями в честь знаменитого коллектива.

Перед этим со мной случилась пренеприятная история, из-за которой я на банкет идти отказался. Дело в том, что во время гастролей этого театра в Харькове Александр Безыменский пригласил меня в ресторан и заказал киевские котлеты, которые я ел впервые. За соседним столиком сидел немолодой уже человек в удивительно красивом серо-голубом костюме. Такого костюма я до этого никогда не видел, как и киевских котлет. И когда я неумело отрезал краешек этого прелестного яства и нажал на него вилкой, горячее масло брызнуло тоненькой струйкой и угодило прямо в серо-голубой костюм неизвестного. Услыхав, что это Мейерхольд, я весь похолодел.

Теперь я опасался, что на банкете он может меня узнать.

В тот день обком комсомола устроил нечто вроде торжественного обеда и для нас с Первомайским, и мы немного выпили. Как каждый непьющий, я сразу захмелел, забыл о своем решении на банкет не идти и не только пошел, но и произнес за торжественным столом пространную речь, в которой заговорил почему-то о Райнере Марии Рильке.

На следующий день во время завтрака Леонид сидел насупленный и невеселый.

— Что-то случилось? — спросил я.

— Да.

— Неприятное?

— Очень неприятное.

— Что же?

— Я до сих пор под впечатлением речи, которую вы произнесли вчера на банкете в честь мейерхольдовцев.

Теперь я уже не помнил, что говорил накануне за столом, и беспечно улыбнулся.

— В самом деле?

— Скажите честно — вы когда-нибудь читали Рильке?

Я смутился.

— Честно говоря — нет.

— Как же вы могли о нем говорить?

— Я что-то не так сказал?

— «Не так»! — саркастически воскликнул Леонид. — Прежде всего вы объявили его английским поэтом. Затем вы хвалили его за драму, которую написал Грильпарцер. Рильке вообще не писал для театра. Кроме того, все это не имело абсолютно никакого отношения к делу.

Я с ужасом слушал и думал о том, что теперь уж, как видно, Мейерхольду запомнюсь навеки. Но все же задорно огрызнулся:

— А разве вы всегда говорите только о том, что хорошо знаете?

Первомайский не ответил, но его уничтожающий взгляд был яснее всяких слов.

Он не был оратором, но каждое его выступление имело успех, трудно сказать — почему. Потому ли, что он вообще много знал и ему было что сказать, а может быть, потому, что он не позволял себе выходить на трибуну с тем, чего не знал. Когда он первый выступил с предложением организовать госкомитет по охране памятников прошлого, то аргументировал это такими фактами, которые мог бы привести лишь ученый археолог или историк; когда — также первым — он предложил начать на Украине издание журнала иностранной литературы, то подкрепил свое предложение столькими названиями произведений мировой литературы, которые необходимо знать советским читателям, что это мог бы сделать опять-таки специалист. Он проявил такое же обстоятельное знание литератур народов СССР, предлагая издавать журнал типа «Дружба народов». И так было всегда, когда он публично выступал.

Знания он добывал своими силами — самотужно: учился всю жизнь. В личной библиотеке Первомайского почти не было книг, которые достаточно прочитать один раз, чтобы уже никогда больше к ним не возвращаться. История, философия, лингвистика, а из художественной литературы классика, и то лишь та, которая практически нужна всю жизнь. Говоря о читательских интересах Леонида, лучше всего перефразировать известную поговорку: скажи мне, что ты читал, и я скажу, кто ты.

4

…Тогда еще не существовало не только «Уроков поэзии», «Древа познания» и «Дикого меда» — не было даже и «Барвинкового мира». Не было еще и «Солдатских песен». Но зато был «Довбуш» — именно эту стихотворную драму должен был показать киевлянам Театр имени Ивана Франко накануне войны, — были «Пролог Горе» и «Новая лирика», был ряд повестей, которые издавались и переиздавались, были и пьесы, обошедшие десятки сцен украинских и русских театров.

А главное — сложился уже, был значительной и самостоятельной творческой личностью сам Леонид Первомайский, знавший, чего он хочет в поэзии и жизни, целеустремленный и широко образованный. Был он человеком чести и гражданского долга. Даже если в чем-либо ошибся, оценка или поступок всегда являлись следствием твердого убеждения. Представления менялись с течением бурного времени: для творческой личности не существует неизменных догм. Ведь, как утверждал Гёте, изменение взглядов и вкусов и есть вернейший признак того, что человек живет, а не только существует.

Чистая совесть и гражданская ответственность — двумя этими категориями Леонид Первомайский руководствовался и в дни войны. Он не был военнообязанным — военкомат снял его с учета из-за плохого зрения, еще когда поэт жил в Харькове. Однако физическая близорукость не оказалась определяющей — решала дальнозоркость гражданина, который не мог в такую минуту не быть со всеми.

Совершенно отчетливо вижу его и теперь — в пестрой рубашке с расстегнутым воротником: он склонился над только что написанным стихотворением для газеты «Комуніст». Услышав, что кто-то вошел, поэт оторвал