Мост к людям - Савва Евсеевич Голованивский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это было в воскресенье 22 июня 1941 года. Первый день войны…
Я попросил уладить кое-какие мои дела, с которыми не успел справиться. Первомайский пообещал. Зная его, я не сомневался, что обещание будет выполнено. Он обнял меня, как мне тогда показалось, виновато: чувство вины того, кто остается в безопасности, перед тем, кто уходит в военное пекло — возможно, навсегда.
Дней через пять я вернулся из-под Львова, накануне захваченного фашистскими войсками. Наш дом стоял пустой — всех, кто не подлежал мобилизации, эвакуировали на восток. Не сомневаясь, что и Леонид уехал со всеми, я на всякий случай все-таки позвонил ему из своей пустой квартиры. Никто не ответил.
Но первый, кого я встретил, очутившись через час в Броварах, где разместилось Политуправление фронта, был именно Первомайский. Гимнастерка с петлицами рядового бойца, пояс с портупеей и пилотка — все это, однако, не придавало ему воинственного вида.
Я не спросил, почему он очутился не на востоке, а на западе от Киева. Хорошо зная этого человека, я понял, что заставило его поступить именно так. Конечно, он мог делать свое дело и в Уфе, тем более что лозунг про тыл как про кузницу, в которой куется победа, его оправдал бы. Но Леонид Первомайский знал, что поэзия отличается от всякого иного оружия еще и тем, что ее можно создавать и под огнем. Вскоре он это блестяще доказал, создав прекрасную книгу «Солдатские песни».
Мы сидели на крыльце какого-то небольшого домика, и он слушал мой рассказ о том, что я видел подо Львовом. Веселого в этом рассказе было мало. Я выглядел, пожалуй, несколько растерянным, так как, с минуту помолчав, Леонид сказал:
— Все кончается. Надо перенести и это.
Его убежденность и железная последовательность были результатом глубокой вдумчивости. А то, что происходило в первые дни войны, надо было понять. О выводе, к которому пришел Леонид Первомайский, наблюдая своими глазами события, происходившие вокруг, говорит его знаменитое стихотворение «Земля», написанное в тяжелейшие дни отступления, когда нетрудно было и растеряться.
Отступая под сокрушительными ударами врага, немало бойцов брали горсть родной земли, чтобы носить ее на груди как дорогой талисман. Комок земли, поднятый поэтом на ржавом осеннем пути в краю своего детства, став образом того стихотворения, перерос в красноречивый символ.
Я пронесу его сквозь все бои,
Как кровь свою, как помыслы свои.
Моя душа сольется с ним навеки.
Теперь он всю мою судьбу хранит,
Как пепел Клааса, и в сердце мне стучит,
И в снах бурлит, как в половодье ре́ки.
Он поведет меня в моей борьбе.
Пройдет в походах трудная година,
Настанет день, и я верну тебе
Комок земли нетленной, Украина!
(Перевод М. Алигер)
После встречи в Броварах мы не виделись около месяца.
Встретились в Харькове ночью, возле бывшего дома ВУЦИК, который горел, подожженный вражескими бомбами. Пожарники и бойцы старались погасить огонь, высоко в небо взлетали струи из брандспойтов, но здание пылало, освещая небо над городом зловещим заревом.
Не в ту ли ночь я услышал это стихотворение из уст автора? И кажется, только в то мгновение почувствовал вдруг неожиданное облегчение очищения, которое дает трагический сюжет в исполнении подлинного поэта. Будто до этого времени, занятый ежедневными переездами на случайных машинах с одного участка фронта на другой, видел только внешние признаки событий и вот теперь, услышав это полное трагизма стихотворение о тяжкой боли и вере в победу, почувствовал подлинную решимость.
Работая на фронтовом радио, Леонид Первомайский обладал одним преимуществом перед нами, корреспондентами фронтовых газет: у него была трибуна, с которой он имел возможность выступать с произведениями на родном языке. Первомайский писал стихи, сразу же шел к микрофону и читал их, зная, что люди, сидящие у приемников в тревожном ожидании новостей, слушают и его.
Лютая зима 1941—1942 годов стала тяжким испытанием для многих писателей-фронтовиков. Нам, не имеющим личного транспорта и вынужденным все время передвигаться, «голосуя» на заметенных снегом дорогах, тяжело приходилось в продуваемых шинельках и хромовых сапожках. Пожилые, простудившись, застревали в санбатах, лишенные возможности выполнять свои корреспондентские обязанности. Кончилось тем, что кое-кого из них командование вынуждено было отчислить и отрядить в тыл.
Но Первомайский держался. Он оказался неплохим кавалеристом — в тридцатых годах, находясь на Памире, научился ездить верхом. Такой способ передвижения давал возможность остановиться перед случайной хатой или землянкой и согреться, если уж холод слишком донимал.
Но летом Леонид захворал. Вскоре он мне писал:
«…Пугает немного зима (речь идет уже о следующей зиме. — С. Г.), после летней болезни я чувствую себя не вполне здоровым, постоянные переезды очень утомляют меня, — что будет, не знаю, однако дал себе слово без жалоб переносить то, что будет. Вы же знаете мой упорный характер — от своего я не отступлюсь…»
Целый год работал Первомайский для фронтового радио, несмотря на то что враг захватил бо́льшую часть украинской земли и почти не стало слушателей. Но вот уже вся Украина под оккупантами, население было лишено радиоприемников. Теперь фронтовое радио работало с расчетом на партизан.
19 октября 1942 года я получил письмо, в котором Первомайский писал:
«…осточертело мне мое «эфирное» существование, и я теперь с радостью взялся сотрудничать в газете хозяйства, где я пребываю. Все-таки дело писателя печататься».
Поэт находился тогда в 193-й дивизии генерала Лагутина, с которым близко подружился. Из полков и батальонов этой дивизии Первомайский прислал немало прекрасных стихов на свое фронтовое радио и во фронтовые и армейские газеты. На его корреспонденции, наверное, обратили внимание в Москве — из редакции «Правды» прибыла телеграмма на имя Первомайского с предложением писать для этой газеты.
Он очень обрадовался такому предложению, как писатель, уже обладавший огромным материалом, не вмещавшимся в размеры текущих заметок и корреспонденции для фронтовой прессы.
То, что он написал для «Правды» на протяжении войны, требует специального исследования. Скажу лишь, что в своих корреспонденциях он никогда не ограничивался информативным пересказом событий и умел, описывая даже подлинных людей в подлинных ситуациях, подниматься до уровня художественного обобщения. Первомайский и в очерке всегда оставался мастером и точно так же, как и в поэтических произведениях, написанных как бы на злобу дня, никогда не опускался до уровня так называемых «газетных стихов». Его произведения всегда были поэзией, а очерки —
