Мост к людям - Савва Евсеевич Голованивский

консула», нескольких поэтических книг и первой «Антологии американской поэзии» — поэзии, до тех пор почти у нас неизвестной. Он сидел возле стола Павла Тычины в редакции журнала «Червоный шлях». Редакция помещалась в полуподвальном помещении на Пушкинской улице. Это было мое первое посещение столичной редакции вообще, и я смущался и едва не дрожал от благоговейного страха. Когда я зашел, то прежде всего увидел небольшого роста, щуплого человека с усами и бородкой клинышком, в синем костюме, который меня прямо-таки напугал своей необыкновенной по тому времени элегантностью. Мне казалось, что я появился некстати, и уже готов был возвратиться назад, когда из-за стола поднялся человек, в котором я сразу узнал Тычину. Я тогда еще ничего не знал о знаменитой предупредительности Павла Григорьевича и не сразу догадался, что он растерялся больше, чем я, из-за того, что увидел, как растерялся я, и, не зная, как помочь, заметался между мною и своим почтенным гостем.

Я не знал, что этот гость Кулик, но именно он выручил нас. Понимая, что в редакции такие, как я, ходят только с пачками стихов, он сразу спросил:

— Что-нибудь принесли?

— Ну да, принес. Правда, и сам не уверен, подойдет ли.

Кулик раскрыл мою тетрадь и стал читать, вроде бы и негромко, но так, чтобы Тычина тоже слышал.

Из редакции мы с ним вышли вдвоем. Желтый кожаный портфель казался мне огромным по сравнению с его невысоким худощавым хозяином. На углу Совнаркомовской мы попрощались, и я еще какое-то время смотрел, как он шел, меряя улицу шагами, которые тоже показались мне для него слишком большими, как и портфель.

С того дня я встречался с Иваном Юлиановичем часто — либо в квартире самого Кулика, на улице, которая по странному совпадению называлась Садово-Куликовской, либо в крохотной каморке Леонида Первомайского, либо в помещении ВУСПП, помещавшейся на Сумской.

Это было время чрезвычайного оживления литературной жизни, о котором стоило бы подробнее рассказать нашей молодежи. Ну хотя бы для того, чтобы некоторые из их числа не считали, что литература на Украине начинается лишь с них. Современная литературная молодежь нередко изобретает поэтические велосипеды, на которых в те годы многие уже умели ездить. Как часто, читая стихотворения некоторых поэтов сегодня, я узнаю в них и экспрессионистские залеты Валерьяна Полищука и Гео Шкурупия, и абстрактный «шиллеризм» Олексы Влызько, и не всегда оправданное словотворчество и воинствующий эпатаж Михайля Семенко! Когда видишь, с какой велеречивой уверенностью в своей неповторимости и новизне издают свои книги «поперек» некоторые русские поэты, невольно вспоминаешь многочисленные издания, осуществленные в Харькове еще тогда, и снова убеждаешься, что все повторяется на нашем грешном свете…

Неограниченные возможности многочисленных издательств делали появление книги литературным, а не почти полиграфическим событием, как сейчас. Горькая современная шутка, в которой говорится, что написать книгу значительно легче, чем издать ее, в те годы звучала бы бессмысленным софизмом. Нужно было только написать, и нечего было думать о том, как же напечатать свое произведение. И писатели писали — во всех жанрах, во всех стилях, и это делало творческую жизнь богатой и разнообразной, исполненной смысла и темперамента, как и должно быть в творческой жизни.

Возможно, способствовала этому и горячая заинтересованность людей, руководивших тогда литературным процессом… Конечно, во время острых баталий, возникавших между руководителями разных литературных организаций и групп, разгорались страсти, порой и политические. Случались и горькие ошибки, неизбежные во всякой борьбе. И все-таки Иван Кулик, на мой взгляд, допускал их меньше других. Может быть, играло здесь роль его широкое знакомство с мировой литературой, что уже само по себе давало основу для более широкого общего мышления. А может, причиной было глубокое чувство гражданской ответственности, выработанное в подполье и на дипломатических постах. Во всяком случае, трудно себе представить, чтобы Иван Юлианович хотя бы в мыслях поставил что-то в зависимость от своих личных писательских пристрастий или интересов. Для него ничего личного вообще не существовало, когда речь шла об общих делах, о литературном процессе.

В этом отношении он мне всегда напоминает Александра Фадеева. Возможно, потому что и Александр Александрович прошел революционную школу почти той самой ступени, что и Кулик. Люди, учившиеся в той школе, умели ставить общие интересы выше своих собственных пристрастий…

Именно в то время, в первой половине тридцатых годов, и началась консолидация литературных сил. На заседаниях оргкомитета будущего Союза писателей появились за одним столом Кулиш и Микитенко, Кулик и Бажан. Все они были выдающимися украинскими писателями, пришедшими из разных литературных организаций. Я хорошо помню резкие, а порой и раздраженные речи Микитенко и Кулиша. Но именно Кулик, который всегда председательствовал на этих заседаниях, искал и находил пути к примирению. Он опирался на то, что объединяет противоположные лагери. А объединяло одно — интересы советской литературы. Ведь и Кулик, и Кулиш были командирами революционных полков, и расхождения в литературных вкусах не играли особой роли.

Осенью 1934 года столицей Советской Украины стал Киев. Вскоре тут состоялась вторая, «киевская» часть Первого Всеукраинского съезда писателей, и организация Союза, объединившая всех украинских мастеров пера, окончательно завершилась. Иван Юлианович считал, что главное дело сделано, можно передохнуть. Он давно мечтал поехать в Умань — город, в котором рос, откуда вынужден был отправиться за океан в поисках лучшей судьбы и куда возвратился уже коммунистом, чтобы стать командиром отряда революционных войск. К счастью, именно в это время новосозданный Союз писателей получил новенький газик.

Кулик пригласил меня и Миколу Бажана поехать с ним. Микола Платонович, тоже уманчанин, охотно согласился, и мы двинулись.

Это была чудесная поездка. Газик весело подскакивал на своих тугих рессорах, подбрасывая нас под самый тент. Степной шлях ничем не напоминал современные автострады, и нам не раз приходилось после небольшого дождика вытаскивать машину из кювета. Но тучи быстро рассеивались, солнце снова выглядывало, и колеса катили дальше по рытвинам и ухабам…

Мы свернули в Моринцы — в шевченковские места, посидели у ветвистого дуба, под которым, по преданиям, любил сидеть Тарас Григорьевич. Все, что мы видели, даже сама атмосфера этого исторического села, создавало соответствующее настроение. Дальше мы заехали в Суботов, по дороге не раз останавливались у степных могил и каменных баб, которые даже молчанием своим о многом нам поведали.

С той поры прошло несколько десятилетий, из памяти выветрилось немало подробностей, которые стоило бы не забывать. Я кое-что записывал, но и записи погибли во время войны. И все же сама атмосфера той поездки, добросердечные отношения, установившиеся между нами тремя, запомнились, словно все это было вчера. И