Мост к людям - Савва Евсеевич Голованивский

Вышеприведенные слова, брошенные недоброжелательным критикам, не были для Эренбурга лишь эффектной фразой. На протяжении всей жизни его много раз и поучали, и ругали — он к этому привык и к осуждающим статьям стал равнодушен. Он слишком хорошо знал, чего хотел, и в то же время остро чувствовал интерес читателей к своим книгам — этого было вполне достаточно, чтобы на критические придирки внимания не обращать. Но общие суждения об искусстве его интересовали всегда, и когда невежда брался за перо и начинал судить о том, о чем не имел понятия, это его возмущало.

Помню, как-то в одной из газет появилась статья, грубо поносившая французских импрессионистов. Осуждение, сформулированное в стиле судейских приговоров, в точности повторяло выражения одного из французских рецензентов второй половины прошлого века, будто было у него списано. Статья взволновала Эренбурга, а меня почему-то развеселила: подобная схожесть мнений о великих реалистах XIX века, высказанная критиками столь разных эпох, казалась мне саморазоблачительной.

— Не стоит волноваться, — сказал я. — Лично Ренуара это огорчить не может, а картины его не утратят своей прелести от столь запоздалых нападок.

Эренбург возмутился.

— Как вы не понимаете! — воскликнул он. — Конечно же это не способно умалить ничьей славы. Но ведь такое выступление является двойным оскорблением — и французов, и нас, советских людей: в глазах французов оно ставит под сомнение наши умственные способности, а в наших глазах пытается оскорбить то, что для французов стало национальной святыней.

Все это, конечно, было верно.

— Да и простительно ли поносить одно из величайших проявлений человеческого гения?! — не успокаивался Илья Григорьевич. — Ведь так способен поступить только тот, кто никогда не видел в глаза полотен импрессионистов!

Мы сели за стол и уже более спокойно заговорили о влиянии импрессионистов на русскую живопись. Как раз незадолго перед этим мне довелось увидеть почти все этюды к знаменитому репинском «Заседанию Государственного совета», и я высказал свое удивление тем, что, создав замечательную галерею этюдных портретов в почти импрессионистской манере, художник совсем отошел от нее в картине, написанной по ним.

— Чем это объяснить? — спросил я.

— Вы Бокля читали? — в свою очередь спросил меня Илья Григорьевич. — В частности, главу его «Истории цивилизации Англии», посвященную опеке в искусстве? Он приводит огромное количество фактов, показывающих, как умные самодержцы умело растлевали таланты и умы. Ведь человек слаб, в том числе и художник. Нередко бывает достаточно только поманить пальцем. Впрочем, Репина растлить не удалось — все-таки он создал этюды, о которых вы упомянули. Но большую картину он написал такой, какая она есть, то есть пошел на уступки, и это доказывает, что в этой картине Репин вполне принадлежал своему времени.

— Но в таком случае не исключено, что и у вашего соседа имеются этюды гораздо лучшие, чем его большие полотна, — улыбнулся я, имея в виду Александра Герасимова, который жил ниже этажом. Я знал, как Эренбург относится к нему, и решил подразнить Илью Григорьевича.

— Вот как! — воскликнул он. — Вы не видите разницы между вынужденной уступкой и сознательным раболепием? — Лицо его порозовело от бокала выпитого вина и возмущения моей «непонятливостью». — Нет у него таких этюдов. В своих картинах он весь, — бросил Эренбург.

После обеда мы решили прогуляться. И, как назло, выйдя на лестницу, тут же увидели спускавшегося вниз Александра Герасимова. Художник, завернутый в свои боярские меха, не оглянулся, но, как видно, почувствовал, что позади идет Эренбург, которого он тоже не любил. И я от души потешался, наблюдая, как два пожилых человека, не здороваясь, сердито уступали друг другу дорогу и наконец, не выдержав чего-то похожего на обоюдное ханжество, Эренбург быстро прошел вперед.

2

Как-то весной сорок седьмого я заговорил с Ильей Григорьевичем о том, не съездить ли ему в Киев. Мне казалось, что пора Эренбургу побывать в своем родном городе, выступить перед читателями, встретиться с друзьями. Столица Украины после страшных военных разрушений понемногу освобождалась от руин, в городе начиналось строительство. Мне хотелось все это ему показать. Но, честно говоря, была у меня и тайная, в некоторой степени небескорыстная мысль: я руководил тогда только что организованным Бюро пропаганды литературы Союза писателей Украины и считал, что престиж этого учреждения можно заметно повысить, если бы оно организовало выступление Ильи Григорьевича. Перед этим он ездил в Белоруссию и Прибалтику, отказываться от поездки в Киев не было причин. К тому же он совсем недавно вернулся из Америки, а роман «Буря» только что вышел из печати — было о чем рассказать землякам.

Мы ехали из Москвы вместе: Эренбург с Любовью Михайловной в одном купе, я — в соседнем, смежном, соединяющемся с ним общим проходом. Это было время, когда за вещами еще надо было присматривать: недавно, во время поездки в Минск, Эренбургов беспощадно обокрали, оставив в поезде обоих почти что нагишом. Через несколько дней вор вернул Эренбургу его документы с письменным извинением, полным трогательного раскаяния: уверял, что не стал бы красть, если бы знал, кому принадлежат вещи.

Этот рассказ о писателе и его жене, которых в Минске встречала чинная толпа высокопоставленных поклонников, не подозревавших, что уважаемый гость так долго не появляется из вагона по причине полного отсутствия какой бы то ни было одежды, теперь нас веселил, но и служил серьезным предостережением. Мы наглухо заперли дверь и долго сидели, попивая жидкий железнодорожный чай с печеньем, выданным мне накануне по талону в буфете Союза писателей.

Именно здесь я получил от Эренбурга в подарок первую трубку. Илья Григорьевич, как известно, был убежденным приверженцем такого способа курения табака, он решил и меня обратить в свою веру. С тех пор каждое мое посещение дома Эренбургов завершалось дарением трубки, и в конце концов у меня их собралось, пожалуй, не меньше, чем осталось у него. Как жаль, что, частично прокуренные насквозь, а частично растасканные молодым поколением обитателей моего дома, некоторые из них исчезли…

В Киеве, в Союзе писателей, мы решили как следует воспользоваться приездом Ильи Григорьевича. Были объявлены большие вечера в Опере, филармонии, в двух или трех рабочих клубах, а также встреча с писателями в помещении Союза. Билеты в Оперный театр и филармонию были распроданы в один день, остальные вечера, кроме бесплатной встречи с литераторами, закупили у нашего бюро пропаганды предприятия.

Вечер в филармонии начался со скандала. Зал был битком набит, все, кому надлежало, заняли места в президиуме, и я в качестве председателя готов был объявить вечер открытым, когда поднялся какой-то молодой человек и громко спросил,