Сердце бройлера - Виорэль Михайлович Ломов

11. Вагон скользил, как гильотина

Уже за полночь Настя в раздраженном состоянии проводила гостей. Она была как кипящий чайник. С некоторых пор она на дух не выносила Гурьянова. Ей вдруг как-то пришло в голову, что мама умерла из-за него. Он на нее действовал очень странно. Как Распутин на царицу, пришла ей в голову дикая мысль. Дикая, конечно, мысль, но она была, и от нее трудно было избавиться. Да и Женька, что носится с ним? Поэт, поэт! Однако, надо что-нибудь и почитать из его стихов. «Чудесной маме чудесной девушки». О, господи, когда это? А когда изменилось у нее к нему отношение и почему, она и не помнила. От погоды ли это зависит, от луны, от семейного ли твоего счастья – почем знать. Ей уже казалось, что так и было всю жизнь, только в непроявленном состоянии. Почему так получилось – она не могла, да и не хотела понять. Раздражал – и все тут! Разве мало на свете друзей, ставших в одночасье врагами? Особенно не твоих друзей, а друзей твоих родственников, твоих знакомых, друзей твоих друзей. Да полсвета таких! Гурьянов вчера достал ее своими стихами. Сколько их у него? Чего-то там про гильотину плел, про русских и французских монархов. Какие монархи, к чертовой матери! Вон в английском фильме король – точная копия Дерюгина! В Англии и то не нашли мужика на роль монарха. Монарх он и есть монарх, в единственном экземпляре. Гурьянов же – монарх! – вообще берет в кармане носит, а в носке дыра, в кармашке авторучка протекает – пятно на рубашке осталось, а туда же, о короне с мантией пишет, о гильотине! «Всяк сверчок знай свой шесток, Лешенька, – сказала она ему на прощание, – пиши-ка ты лучше о плетне под луной». Получилось, конечно, не совсем красиво, не по-английски, ну, да как получилось. С поэтами надо афористично говорить. И доступно. А то рифмами задолбают. Приплел к монархам, к их августейшим особам, зачем-то особ помельче – Толстого, Анну Каренину – «…особо скажу об особе я Анне…» – которая, оказывается, и не любовницей бездельника Вронского была и плодом воспаленного, не занятого поиском хлеба насущного, воображения графа, а «мечущейся душой великого (понимай – и как сам Гурьянов) писателя, страдающего по народу (!) и истине». На закуску поэт припас благодарным слушателям гильотину. Вагон скользил, как гильотина… Нет: вагон скользил по рельсам, словно гильотина. Нет. Вагон по рельсам гильотиною скользил…

Приснился ей жуткий сон, будто она спит в своей кровати, слышит во сне (причем отдает себе отчет, что именно во сне), как неприятный женский голос произносит: «Следующая остановка конечная», и тут же по стене, за изголовьем, шипя и ухая, падает что-то тяжелое. И раз, и другой, и третий… И Настя понимает, что это гильотина, и каждый раз замирает в сладком ужасе, а сердце отстукивает каждый раз – пронесло! После такого очередного падения она проснулась с головною болью и мыслью: «Да когда же все это кончится!» Наговорила много чего лишнего Евгению и Сергею и, не завтракая, ушла в институт.

Когда вечером она вернулась домой, сына не было, а муж, задрав ноги, читал Шопенгауэра. И карандашиком делал пометки. Дон Дрон! Не «Математические заметки» или, черт с ним, Кастанеду – Шопенгауэра! Насте стало досадно.

– Картошку не мог сварить? Видишь, с ног валюсь, – попеняла она Суэтину.

– А я сварил, – оторвался тот от чтива, – под подушкой. Скушал шницель – читай Ницше.

– Где Сергей? – все еще раздраженно спросила Настя.

– Ты чем-то расстроена?

– Мог бы встать, раз я пришла! Сергей где? Обо всем дважды спрашивать надо!

Суэтин вздохнул, отложил книжку, заложив в нее карандашик, подошел к ней.

– «Однажды я домой пришел… Я точно помню, что однажды. Коль захотел, и то бы дважды прийти не смог, уж раз пришел», – процитировал он Гурьяновские строки.

– Ты о чем это?

– Не хотел раздражать тебя лишний раз. Ты и так с утра как укушенная была.

– Будешь укушенной! Знаешь что? Ты больше Гурьянова не приглашай!

– Почему? Он тебя раздражает? Не общайся с ним. Меня он вполне устраивает.

– Ладно! – зло махнула Настя рукой. – Устраивает! Устроили тут мне вчера – до утра грязь вывозила.

– Без пятнадцати двенадцать ты вроде как легла.

– Это ты в своем сне увидел?

Суэтин не стал больше спорить и, взяв книгу, вернулся к чужим, таким интересным и более веселым, мыслям.

– Сергей-то где, спрашиваю? В третий раз. Или оглох?

– Тебя интересует судьба Сергея? – фальшиво удивился Суэтин. – На заработках наш сынок. Вышел в большую жизнь. А может, на большую дорогу. Преуспевания.

– Что ты мелешь?

– С другом своим новым, коммерсантом хреновым, как там его… Семен? С Семеном в Читу подался. Новым шелковым путем. За шмотьем китайским. Духовной жаждою томим.

– Ты, я гляжу, сам-то жажде своей не даешь развиться до…

– До болезненного состояния? Не даю. Вот им, родным, Артуром Шопенгауэром, лечусь. Он, правда, сам в добровольном своем затворничестве лечился флейтой… Как какой-нибудь пьяный Марсий.

– Помогает?

– Кто денег алчет, тот деньгами не насытится. Кто слова жаждет, тот получит его, – пробормотал Суэтин и подумал о том, что самая большая печаль бывает не от абсолютной недостижимости идеала, а от ничтожно малого расстояния, которое осталось преодолеть до него. Прав Шопенгауэр, прав.

Настя перестала слушать его. Собрала на стол и позвала ужинать. Ужинали молча. К тому же, картошка была как глина. Очень напоминала жизнь, которую они оба месили, из которой слепили семейное счастье и обожгли его в огне неутоленных и не утоляемых желаний.

– Хочешь, анекдот расскажу? – примиряюще сказал Суэтин. – Даже не анекдот, на самом деле. Мишу Бакса знаешь? Так вот, ему вчера пятьдесят стукнуло. Посидели слегка. Поздравили. Мы теперь тобою всё, Миша, меряем, сказали ему. Один бакс, сто баксов, миллион баксов. Сколько тебя теперь! Можно сказать, увековечили тебя. «Да, я теперь не просто еврей, – сказал Миша, – я теперь вечный жид». Молодец!

***

В Читу приятели приехали ночью. У Сергея никогда не было настоящего друга, и когда Семен сказал: «Ну что, друг, по рукам! Теперь нас ничем не разлучить!», у Сергея язык не повернулся вымолвить слово «друг». Он зримо увидел между собой и Семеном стену образования и какого никакого воспитания, о которой Семен даже не догадывался. «Вот он какой, тонкий мир», – подумал Сергей.

– Заметано, Семен! – сказал он.

До утра надо было как-то скоротать время. На вокзале приткнуться негде, ни одной свободной скамейки, даже в проходах люди лежали на