Сердце бройлера - Виорэль Михайлович Ломов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Я понимаю, – кивнул головой Сергей. Он чувствовал, что со ста пятидесяти граммов коньяка стал пьян. Удивительно!
Никольский разлил из бутылки остатки. Сергей забыл, о чем хотел спросить профессора. Тот зачем-то достал кошелек, и Сергей вспомнил.
– По финансам, наверное, Артур Петрович?
– И по финансам в том числе. Видите ли, Сергей, в чистом виде никакой деятельности быть не может. А деньги, тем более, такая грязь! Особенно, когда их мало, – засмеялся профессор. – Хотя на душе, доложу я вам, становится спокойнее и чище только от них, этих самых мани-мани, что бы там ни утверждали сторонники противоположной точки зрения. Не понимают ребята, не понимают, что именно на стыке противоположных точек зрения и растет то, что они хотят или возродить, или искоренить. Ну, да каждый своим делом занимается. Первые пудрят мозги вторым, чтобы те выбрали из них очередного Фигаро, и пока эти двое таскают каштаны из огня, третьи эти каштаны кушают. Яночка, простите великодушно старика, я вам не наскучил?
– Что вы, что вы, Артур Петрович, нисколько!
– Вот попробуйте этих орешков. К вину незаменимы. Не правда ли, наш Сергей умница?
Сергей подумал было, что он вовсе не нуждается в девичьих комплиментах, исходящих эдаким крюком от профессора, но ему было приятно, что профессор тем не менее закинул этот крюк.
– О, да! – блеснула глазами девушка и покраснела. Профессор поверх ее головы многозначительно поглядел в глаза Сергею. Сергею почудилось, что профессор передает ему какую-то важную мысль. Потом, подумал он. Потом разберусь, что это за мысль.
***
У нее были красивые наливные груди. Она носила обтягивающие маечки без лифчика. Шла она быстро и ровно, так что на каждый ее шаг груди успевали подпрыгнуть два раза. И так нахально выпирали соски, что глядя на них, забывал обо всем остальном на свете. Сергей увидел ее первый раз, когда она переходила дорогу. Переходила она дорогу вообще, а перешла ему, в частности. В ней он видел одну только грудь. Остальное было довеском, что ли. Именно грудь представляла для него всю женскую красоту, все женское обаяние, всю женскую роскошь, которая только может быть. Сергей не помнил, какое у нее лицо, улыбка, ноги, плечи, глаза, ничего не помнил, вернее, все это было несущественным. Он помнил только грудь. Он узнал бы ее из тысяч любых других грудей на любом месте от нудистского пляжа до элеватора, где на всех телогрейки с робами. Когда она исчезла, он нигде не мог найти ее. И когда в той деревне он увидел Глафиру, он узнал ее. Тогда-то он и понял, что в жизни можно любить что-то одно, а все остальное только приложение к этому главному. Все любить невозможно, да и не имеет смысла. Завоевать весь мир хочется ради груди. Что ж, ничего странного.
Потом на суде, когда допрашивали свидетелей, а адвокат доказывал, что Суэтин психически нездоров и не отдавал себе отчета в тот момент, когда выбрасывал Борисова из вагона (к тому же, совершенно без умысла), он понял, что ему все равно, что скажет о нем Глафира. Он был рад, что она помнит его. Он был рад, что она так глядит на него. Во взгляде ее было то, что он искал всю жизнь. Он не знал, что именно, так как не успел этому дать название. Глафира была для него единственной, кто ему был нужен. Почему бы и ему не стать для нее тем единственным, без которого мир становится тускл и безрадостен?
***
Поезд, раскачивая, несло на запад. Его словно кто-то пытался свалить с рельс. Как-то само собой заговорили о востоке. Оно так и бывает: к чему приближаемся, того просто, затаясь, ждем, от чего убегаем, то и ворошим. Может, думаем, что прошлое, раз оно осталось позади, не догонит нас, не осудит, не взглянет в глаза: что же, мол, ты предал меня, убежал? Может, оно и так. Вот только когда мы выходим в этом нашем будущем, первым кто встречает нас – это наше прошлое. Оно, как неутомимый охотник, сделало крюк, подтвердив лишний раз, что ты всего-навсего зверь, безмозглый и ничему не желающий учиться.
– Восток хорош тем, что он есть, – начал профессор. Впрочем, он начал неспроста. Так показалось Сергею. Что-то скрывалось за отсутствием нарочитости в этой фразе.
– Да, он занимает много места, – сказал Сергей, глядя в окно.
– Я полагаю больше, чем этот вид, – улыбнулся профессор.
Он читает мои мысли, подумал Сергей, и профессор кивнул ему в ответ.
– Психотерапевт, – сказал он.
«А, понятно, почему успокоилась Яна… Может, тогда лучше помолчать?» – подумал он. Направленно подумал, испытывая собеседника. Тот ничего не сказал. Но Сергей понял, что тот не согласен с ним.
– Все, что позади, кажется общим, то есть принадлежащим всем, а не каждому из нас в отдельности, неделимым. Неким мамонтом, придавившим муравьев.
– Муравьям от этого ничего, кроме поживы, не будет, – возразил Сергей.
– Каков молодец! Яночка, каков молодец! – воскликнул профессор.
Яна кивнула головой и потянулась к соку.
– Лучше вина, поверьте старому сморчку, – профессор налил ей вина. – Тут ни этих ваших консервантов, ни белого сахара, тут чистый виноград, солнце и страсть. Природа.
Сергей, не желая участвовать в разговоре, все равно почувствовал себя втянутым, помимо своей воли, в эту трепотню о вине, частях света и ничего не мог поделать с собой, так как… Так как уже хотел говорить, хотел обрушить на собеседника всего себя. Так как чувствовал, что сам себе перекрыл дыхание. Сергей вспомнил ГЭС, водохранилище, плотину. Или это меня отрывает от земли накопившаяся с годами пустота, подумал он, отрывает, как воздушный шарик?
– Это не пустота, – сказал профессор. – Это я, Яночка, молодому человеку. Он сказал, что пустота переносит людей по жизни. Я не совсем согласен с вами, Сергей, хотя я возьму вас к себе в аспирантуру. Возьму. В финансах, как нигде, нужна арифметика. Мы об этом поговорим в Нежинске. Будет время. Не согласен я с вами, молодой человек, по принципиальным соображениям…
– А зачем же тогда вы берете меня к себе в аспирантуру?
– Затем и беру.
– Перевоспитать?
– Да
