Сердце бройлера - Виорэль Михайлович Ломов

– Это еще не все, – продолжал досадовать Дерюгин. – Потом сюда приперлась. Картинки сорвала. «Трехчлен» зачеркнула. Вон они, – он указал на обрывки бумаги в углу. – Пришла, увидела, разодрала.

– Что за картинки? – спросил Суэтин.

Дерюгин поднял обрывок, разгладил на колене, ласково провел ладонью по наливному бедру разорванной на части красавицы.

– Е-мое! Такую красоту! – сокрушенно сказал он.

– Что бабы понимают в красоте? Особенно женской. Завистницы! – подхватил тему Гурьянов. – Мы тут к тебе, Толя, не совсем пустые…

– Вижу-вижу, – повеселел Дерюгин. – Закусончик есть. Е-пэ-рэ-сэ-тэ!.. – он извлек из сумки хлеб, колбасный сыр, кильку в томате, головку чеснока. – Мне житья от нее, братцы, нет, а сама гуляет, как хочет. Как выходные, так калым. Деньгу зашибает, а где она, деньга, не видать!

– Тут вы квиты, – сказал Гурьянов.

– Ей бы только песни попеть. Она и калымит для этого. Верите ли, в выходные один дома, как сыч. Туда, сюда сунешься – пусто! В гараж подамся, так хоть партийку-другую сам с собой сгоняю, пивка хлебну – на душе светлеет.

Друзья сочувствовали Дерюгину, но, увы, ничем не могли помочь. Да, собственно, кто ее, помощь эту, ожидает по гаражам да по кухням. Поплакался, поругался, и полегчало на душе. Так и идет круговой плач и круговая ругань. Как в цирке.

***

Зинаида лет десять работала маляром, а потом по просьбе Дерюгина Николай Федорович Гурьянов устроил ее в Дом офицеров художником. Рисовала плакаты, оформляла стенды. Удачно написала несколько картин из солдатских будней – «Читающий старшина», «На балете» и тому подобное. По выходным подрабатывала побелкой и покраской квартир военнослужащих. Квартиры были двухкомнатные, редко – трех. Приходила с кистью на длинной ручке. Краску, известку, ацетон предоставляли хозяева. В завтраке не нуждалась. Для настроя выпивала (не закусывая) сто граммов водки и до обеда красила первую комнату. Обедала в пять вечера. Комната сияет, пахнет свежестью или краской, на столе красный с косточкой борщ, селедочка с лучком, холодец с хренком, две котлеты с картофельным пюре, политым растопленным маслом. Зинаидины вкусы знает вся дивизия. Бутылка допита, обход позиций сделан, в рот сигарета, в руки гитара, проигрыш, перекур, и звучит русская раздольная песня. Часов до одиннадцати. А назавтра в восемь утра Зинаида, как штык, на боевом посту, опрокидывает (без закуски) сто граммов, и вторая комната – держись! В семнадцать ноль-ноль обед, а потом песни до двадцати трех. В двадцать три ноль-ноль расчет наличными. С военных скидка пятьдесят процентов. В двадцать три тридцать возвращение домой и разнос Дерюгину за небрежно прибранную квартиру.

***

– И вот так, ребята, я живу всю свою сознательную жизнь!

Гурьянов утешал Дерюгина:

– Не переживай, Толя! Она – во имя творчества! Творческие натуры не переделать! По себе и по отцу знаю! Нас не переделаешь, к нам приноравливаться надо! Не переживай! Переживания сокращают век. А зачем, если он и так короткий? Ну, за любовь!

– Ты что, серьезно? – Дерюгин даже встал. – Не, я за это не пью! Нашел, за что пить! Стареешь, знать.

– Любовь, – протянул Гурьянов. – Любовь, брат, такой особенный, такой таинственный предмет… Ее Бог отпускает одну на троих…

– Как водку, что ли? – спросил Дерюгин.

– Бог отпускает одну любовь на троих, а весь мир состоит только из третьих лишних.

– А что же тогда достается тем двум?

– Дело в том, что их нет. Одни только третьи лишние. Поэтому любовь сама по себе, а мир сам по себе. Не пересекаются.

– Врешь! – воскликнул Дерюгин. – Быть такого не может!

– Не может, но есть. Вот за это я и хотел бы выпить.

– А поехали завтра семьями на остров, со скалы попрыгаем, – вдруг предложил Дерюгин. – Ты, Алексей, возьми кого понадежней. Чтоб наших дам не расстраивать.

– А как же Зинаида, у нее ж в субботу калым?

– Тут полный порядок! Она руку сломала, – улыбнулся Дерюгин.

– А что, это мысль, – согласились Суэтин и Гурьянов. – Пикник это эх! А как же она со сломанной рукой стирала? Ногами, что ли?

– Ну, ребята, вы даете! Я ж забыл сказать вам – стиральную машину купил. Вот когда затаскивали ее, и сломала. Ну, не сломала, а зашибла. Но сильно. Жить будет, а вот красить недельку, врач сказал, надо погодить.

– Что ж молчал? За стиральную машину!

8. Полет Дерюгина

Пошел дождь, и все побежали.

Суэтин любил смотреть на женщин под дождем. Они ведут себя совсем не так, как мужчины. Очень привлекательно выглядят бегущие девушки в джинсах и майках без лифчиков. Груди их свободно и упруго прыгают из стороны в сторону. Жаль, майки не пускают их на волю. А девчушка бежать не хочет. Смешно расставила ноги и хнычет, что описалась. Мать тянет ее за руку и, беспомощно оглядываясь по сторонам, что-то говорит ей коротко и зло.

Дождь, как большой начальник: едва начинает идти, как все тут же начинают бегать.

А потом дождь перестал, и все успокоились. Выглянуло солнце.

В небе молча пролетел Дерюгин. Голый, как Маргарита, но без метлы. Пролетел с десятиметровой скалы до воды, булькнул и исчез. А вынырнул далеко в стороне, как не имеющий к полету никакого отношения. Поверхность, которую он пронзил своим полетом, разгладилась и вновь отразила небо.

– Утоп, дурень! – безжалостно произнес бас и бухнулся в воду.

– Утонул! – завопила истеричная личность и поджала под себя ноги. Ее разбирал интерес.

Остальные чего-то ждали.

Бас понырял, понырял, дурня не нашел, вылез на берег и стал греться на камнях. Истеричная личность выпрямила ноги и легла на спину, устремив взор в синюю вечность. Остальные занялись прежним делом: то есть ничем или сами собой.

Дерюгин еще раз забрался на скалу и пролетел в небе в другой раз. На этот раз с криком «Е-пэ-рэ-сэ-тэ!». Публика на утопленников больше не реагировала. Бас только бухнул:

– Високо литав, а низько сив!

А истеричная личность стала бросать в то место, куда упал Дерюгин, камни, стараясь попасть в центр расходящегося круга.

– Вон он, – сказал он басу, когда Дерюгин вынырнул в стороне. Бас не удосужился посмотреть в ту сторону.

– Хай прыгае, як лягушка. Тоже дило, – сказал он на смеси языков. – Дурням закон не писан.

– Эк сигает Дерюгин, – сказал Суэтин.

– Почему он голый? – спросила Настя. – И почему Гурьянов не прыгает? Поэт и не прыгает.

– Ты предвзята к нему.

– Я предвзята? Меня удивляет, как можно быть таким… – она не сказала, каким, – и сочинять стихи?

– А что тут удивительного? Какое отношение имеет Гурьянов к своим стихам?

– Как какое?

– Да, какое? Никакого. Поэты –