Стихотворения и поэмы - Ярослав Смеляков

263. ТРУБОЧИСТ

Живет и нынешним и прежним,сближая Запад и Восток,на прибалтийском побережьечистейше-тихий городок.

Мне каждый день навстречу едет,сосредоточен и плечист,на стареньком велосипедес ведерком черным трубочист.

Мне кажется не без опаски,что едет он от братьев Гримм,из сборников немецкой сказки,из иллюстраций старых к ним…

264. «В журналах своих и в газетах…»

В журналах своих и в газетах,среди стихотворных красот,не слишком ли часто поэтытебя поминают, народ?

В стихах, обращенных к потомкам,в поэмах, идущих чредой,мы, может быть, слишком уж громкоклянемся тебе и тобой.

Наверно, признанья всё те жеприскучило людям читать,и надо б и тише и режеоб этой любви заявлять?

…Когда-то — чего не бывало? —В Сибири средь падей и горс квантунским одним генераломпришлось мне вести разговор.

Свое любопытство смиряя,запомнил я больше всегопотушенный взгляд самурая,огромные уши его.

Подавленный новою ролью(однако же к ней он привык),как лагерной траченный мольюбобровый его воротник.

Не ждя от начальников красныхза это и малых щедрот,незлобно и даже бесстрастноон собственный хаял народ.

И так выходило, что вродеон сам-то доволен собой,но лучше б его благородьюв стране подвизаться иной.

Ему, как начальнику штаба,в другой бы империи жить,и он уж сумел бы тогда быне так о себе заявить.

Он должен сказать откровенно,что, если б не жалкий народ,тут пахло бы вовсе не пленом,другой бы пошел оборот.

И он бы в недальнее зданье,куда лейтенант вызывал,не бегал давать показанья,а сам бы себя показал.

…В поэты бы мы не годилисьи песни писать не могли,когда бы тобой не гордились,народ нашей общей земли.

Мы, может, писали и плохо,но то, что душа нам велит.Не знаю, простит ли эпоха,а русский читатель простит.

Мы счастливы, русские люди,тем счастьем заглавным, большим,что вечно гордимся и будемгордиться народом своим.

265. ЗАРЯДКА В ГАГРЕ

Не так, конечно, как Есенин,но всё ж нередко второпяхя был предельно откровенени в личной жизни, и в стихах.

Я сквозь окно глядел украдкой,как весь апрель уже подряду моря делали зарядкудинамовцы и «Арарат».

А у меня своя зарядка,она спортсменам не нужна:две сигареты для порядка,стакан грузинского вина.

Потом центральные газетыпокажут время и Москву.Не знаю, как живут поэты,но я-то только так живу.

266. СИРЕНЬ

Был день февраля по-февральскому точным,окрестность сияла белее белил,когда невзначай в магазине цветочномкорзину сирени я вдруг укупил.

Являя безмолвный образчик смиренья,роняя — уже — лепестки на ходу,я с этою самою белой сиреньюпо городу зимнему быстро иду.

В ушах у меня воркованье голубки,встречающей мирно светящийся день,смеются и валенки, и полушубки:«Сирень появилась! Смотрите, сирень!»

Так шел я, дорогу забыв на квартиру,по снегу, как истинный вестник весны,как мальчик с цветущею веткою мирапроходит, закрыв полигоны и тиры,по дымному полю глобальной войны.

267. ВЕЧЕРНЕЕ СТИХОТВОРЕНИЕ

Последний час стучит всё ближе,виднее заповедный срок,и я в дверях беру не лыжи,а неказистый посошок.

Не посох выспренний пророка,который риторичен всё ж,а тот, с каким неподалеку,но тихо как-нибудь дойдешь.

И я иду неторопливо,снежок январский шевеля,сквозь полускрывшиеся нивык тебе, последняя земля.

Иду дорогой заметенной,боясь неправильно свернуть,и посошок мой немудреныйпрямой указывает путь.

268. КОЛОКОЛЬЧИКИ

Земля российская богатав своей траве, в своих цветах.Все колокольчики когда-то,как будто сельские набаты,гремели вечером в степях.

Потом их подрезали косы,чтоб большей не было беды.Они ложились безголосов тяжеловлажные ряды.

Их после вилы поднимали,неся над самой головой.Цветы несмело обреталикак бы ушедший голос свой.

Но, получив жестокий опытсвоей возлюбленной земли,они уже на общий шепотв стогах и копнах перешли.

Потом на дровнях удалялись,роняя по дороге прах,и губы конские купалисьв траве увялой и цветах.

Так начиналась жизнь вторая,идя всё той же стороной:ведь колокольчики Валдая,то раскатясь, то затихая,звенят и плачут под дугой.

269. «Там, где больные исцелялись…»

Там, где больные исцелялись,средь лазаретной темнотычужие души раскрывались,как ночью южные цветы.

Я их доверчиво и жадно,без осужденья и похвал,как некий житель безлошадныйв конюшню тесную впускал.

Там и стоят они покуда,не выбегая на поля,на доски глядя из-под спуда,губами тихо шевеля.

270. ЛЕНИНГРАД

Сперва совсем не скуки ради,а для успеха наконеця появился в Ленинграде,самонадеянный юнец.

Аудитория бурлила,я по утрам ложился спать,ах, господи! — когда мне былоего увидеть и узнать!

Поздней вошли в мой ум охочийлев у дворца сторожевой,и вешний запах белой ночи,и грозный шпиль над головой.

Но и тогда смиренным взглядом,уже не слишком юн и смел,я суть и душу Ленинградасквозь внешний блеск не разглядел.

Еще позднее по-житейски,чтоб непрописанным не стать,мне на Седьмой Красноармейскойслучилось комнату снимать.

Она была как будто заладля праздников и похорон;ей только лишь недоставаловысоких мраморных колонн.

А наверху, в углу заветном,там, где рассеян нижний свет,был укреплен полузаметнофотографический портрет.

То был с нашивкою военнойи в гимнастерке фронтовойквартирный мальчик, убиенныйпод ленинградскою стеной.

Тогда я понял, как отрадудля смысла сердца самого,духовный трепет Ленинградасквозь блеск величия его.

271. НИКОЛАЙ ПОЛЕТАЕВ

В складе памяти светится тихо и кротко,как простая иконка в лампадных огнях,Николай Полетаев в косоворотке,пиджаке и не новых смазных сапогах.

Лучше всякой заученной злобно наукимне запомнились, хоть я совсем не простак,эти слабые, длинные, мягкие руки,позабывшие гвоздь, молоток и верстак.

В коридоре пустынном метельною ночью,улыбнувшись беспомощно и горячо,этот старый, замученный жизнью рабочийположил свою руку ко мне на плечо.

Пролетает мой день в тишине или в звоне,мне писать нелегко и дышать тяжело.На кого возложить мне пустые ладони,позабывшие гвоздь, молоток и кайло?

272. ПАВЕЛ ШУБИН