Мадам Поммери. Первая леди шампанского брют - Ребекка Розенберг

офицеры сидят на мускулистых лошадях, украденных из наших конюшен. Жаркое дыхание вырывается из их ноздрей, словно огонь дракона.

При взгляде на них мне делается страшно за наших доморощенных «вольных стрелков». Я понуро плетусь в Сен-Реми, чтобы приготовить обед для заключенных. Им необходимо что-то более основательное, чем каша.

К полудню туман рассеивается, уходят остатки армии. В Реймсском соборе звонят колокола, горожане вздыхают с облегчением, не видя на улицах лица врагов. Я гадаю, надолго ли ушли армия и «вольные стрелки», оставив нас в относительно мирной обстановке. Качу на тележке высокую суповую кастрюлю и миски по переулку к тюрьме, знакомый прусский солдат подозрительно глядит на меня. Мы ни разу не сказали друг другу ни слова, но я ощущаю его усилившуюся враждебность, когда он открывает дверь.

Все решетчатые двери камер распахнуты настежь, внутри ни одного заключенного. Рейнар Вольф и прусский лейтенант проверяют запоры.

– Где все пленники? – спрашиваю я у Вольфа.

– Wo sind sie? – орет на меня лейтенант.

Вольф выходит из камеры.

– Лейтенант задает тот же вопрос. Генерал убьет его, когда узнает, что пленники сбежали. Вы хотите, чтобы его кровь была на ваших руках?

Я поднимаю крышку кастрюли, и сырую тюрьму наполняет соблазнительный аромат розмарина, тимьяна, сливочного масла и лука.

– Разве я стала бы готовить кок-о-вэн, если бы знала, что тюрьма опустела?

Вольф наклоняется над дымящейся кастрюлей и вдыхает ароматный пар.

– Заключенным не позволена такая еда.

– Заключенные слабые и больные. Им требуется нормальное питание, не только каша.

Лейтенант черпает кок-о-вэн ковшом и нюхает, потом что-то грубо говорит Вольфу.

– Он хочет знать, зачем вы сварили куриное рагу для заключенных, если их нет, – говорит Вольф.

– Вот я тоже спрашиваю себя об этом. – Я развожу руками и смеюсь.

– Ключ пропал из ящика, где его держит лейтенант. – Он машет своим коротким пальцем. – Где ключ, мадам Поммери?

Я показываю ключи, болтающиеся на моей шатленке.

– У меня ключи только от моего дома.

Он фыркает и что-то говорит лейтенанту.

– Тогда уж, не обессудьте, мы обыщем ваш дом.

Лейтенант что-то быстро говорит, и я не понимаю его. Вольф поворачивается ко мне.

– Лейтенант приказывает вам немедленно отвезти кок-о-вэн в офицерскую казарму.

– С удовольствием, – отвечаю я. Не знаю, кто это сделал и как, но Луи свободен и ушел к «вольным стрелкам». Хотя я не уверена, что хуже.

* * *

Накануне Рождества прусская армия возвращается с берегов Луары с победой и огромной жаждой. Она снова грабят наши запасы шампанского, и генерал их не останавливает. Перчатки дипломатии сняты, и пруссаки льют в глотки шампанское, не зная меры и совести.

«Вольные стрелки» не вернулись. Не знаю, убиты они, в плену или где? Я схожу с ума от беспокойства. Когда генерал после ужина удаляется в салон, он наливает себе виски, которое Шон привез мне из Шотландии. Я поддерживаю огонь в камине и расспрашиваю его о сражении, пытаясь хоть что-то узнать о наших мужчинах.

– Мы заняли Орлеан за два дня. – Генерал Франц глядит сквозь хрустальный стакан на огонь, словно говорит сам с собой. – Это почти чудо.

– Потери были большие? – спрашиваю я.

Он посасывает трубку и выпускает дым, сладкий и приторный.

– По нашим прикидкам, французская армия потеряла двадцать тысяч, а мы только пятнадцать.

Боль обжигает мне виски, и я тру их. Луи и мои земляки, возможно, погибли.

– Вы ведь говорите о людях.

– Конечно, о ком же еще я стал бы говорить? – Он откидывается на спинку моего кожаного кресла, расслабленный и довольный.

– Вы говорите так, словно выиграли шахматную партию, – фыркаю я. – Словно это не люди, а деревянные фигурки. – У меня дрожит голос, пылают щеки. – Вы сидите тут в моем доме и хвастаетесь, что убили двадцать тысяч моих соотечественников.

Он затягивается нелепой, длинной трубкой, пока мне не кажется, что он обжег легкие, потом так же медленно выдыхает дым.

– Вы ошибаетесь, считая, что у меня нет сердца. Я горюю по тысячам хороших людей, так бессмысленно погибших. Я раскаиваюсь в том, что я и сам убивал без счета, мне невыносимо вспоминать об этом. – На его бороду падает искра, и я представляю себе, что она сейчас вспыхнет.

– Но все же завтра вы и ваша армия убийц потребуете, чтобы в нашем соборе была совершена католическая месса. – Я чувствую горечь на языке.

– Война не Божья игра, а человеческая, – говорит он. – Бог не начинает войны, он скорбит о своих детях, не важно, из какой они страны. Но я мужчина. Я должен защитить Мекленбург-Шверин от вражеских атак, будь то французы или другие германские земли, окружающие нас. Я должен доказать королю Вильгельму или Отто фон Бисмарку, что могу действовать самостоятельно в новом мире, который они создают. Пруссия объединила земли Германии. Если я проявлю слабость, Мекленбург-Шверин будет проглочен, как только закончится война. Тысячелетняя история моей семьи будет стерта из-за моей неадекватности. Я должен делать все, что могу, ради спасения моей земли.

– Вы знаете что-нибудь о наших мужчинах?

– Я ничего не слышал о них, – говорит он. – Но если они вернутся, их ждет тюрьма.

Я плетусь наверх, эти слова давят на меня. Его решимость победить в этой войне сильнее, чем я могла даже вообразить. Он сражается за свое наследие, свой титул, за своих предков и потомков. Высокое происхождение усугубляет разницу между аристократией и буржуазией. Если моя ответственность ограничивается мной самой и моей семьей, его включает поколения на сотни лет назад. Чем выше положение, тем больше ответственность. Конечно, тяжелый груз.

* * *

Однажды поздним вечером Дамá приносит мне записку и протягивает ее пальцами, торчащими сквозь дыры в вязаных перчатках. Мимо проходят пьяные прусские солдаты, они хлопают друг друга по спине и что-то говорят заплетающимся языком. Дамá потихоньку ускользает прочь.

Почерк Луи – как курица лапой. Я стараюсь унять дрожь в руках. Он прячется в Бют-Сен-Никез вместе с «вольными стрелками» и уговаривает меня держаться от них подальше.

Надев накидку, я набрасываю на голову капюшон и быстро иду по освещенным луной улицам, держась в тени. Я часто слышу звуки шагов или шорох листьев и оглядываюсь, но там никого, тишина, только мое сердце стучит в ушах.

Наконец я на Бют-Сен-Никез. Звезды сверкают, словно алмазы, и ободряют меня. Мой сын жив. Отодвигаю ворох перекати-поле, маскирующий вход; колючка впивается в палец, течет кровь. Я слизываю ее и спускаюсь по деревянной времянке.

Больше сотни мужчин бродят в крайерах, разговаривая вполголоса. Меня поражает их количество. Все в тусклых серых мундирах и шерстяных кепи, все похожи