Условности - Теодор Драйзер

будет работать, живя очень скромно и довольствуясь малым, и все те деньги, что удастся скопить, станет отправлять Мари или откладывать на оплату долгов.

Так он себя убеждал.

Однако осуществить все это, конечно же, не удалось. Мари была так убита горем, что оставить ее было очень непросто. Собственно говоря, с того самого апрельского дня, когда он встретил ее, чиня проводку в галантерейном отделе крупного универмага Филадельфии, жизнь Мари оказалась неразрывно связана с его собственной, хотя он сам вовсе не собирался в ней растворяться. Нет. Он отчетливо видел, что без него Мари всегда была, есть и будет никем, в то время как он… он… Словом, уже давно стало ясно, что без нее ему будет гораздо лучше. Во всяком случае, в материальном плане. Но что Мари станет делать, если он будет отсутствовать слишком долго или вообще никогда не вернется? Что с ней станется? Задумывался ли он об этом тогда? О да. Он задумывался и о том, что, оказавшись вдали от этих мест, возможно, не захочет возобновлять отношения, обернувшиеся для него настоящей катастрофой. И Мари, казалось, тоже это почувствовала. И была очень печальна. Правда, тогда он еще не думал обо всем этом настолько открыто. Роившиеся в его голове мысли скорее напоминали ловко ускользавшие тени, таившиеся в отдаленных уголках его сознания и не осмеливавшиеся явить свой облик, хотя позже, когда он благополучно покинул эти места, смело заявили о себе. Только вот в то время, и потом, и даже сейчас он не мог отделаться от ощущения, что, какими бы недостатками ни обладала Мари изначально и сколько бы их ни прибавилось впоследствии, лишь он один был виноват в том, что эти его потаенные мысли возымели такую власть. Ведь если бы он не был настолько глуп, в их с Мари жизни никогда не произошли бы те страшные события. Но сможет ли она жить без него? И захочет ли? Такие вопросы он задавал себе в то время. И отвечал, что ему лучше уехать и попытаться обрести себя в другом мире, чтобы потом вернуться и помочь ей. Так он себя убеждал и мучился от собственных мыслей.

Однако время все решило за него. Он постоянно представлял себе Мари, вернувшуюся в Филадельфию, в бедный маленький дом на Ли-стрит, в котором жили ее родители. Это был даже не дом, а крошечная кирпичная лачуга, ничем не выделявшаяся из череды таких же красных дымных бараков, притулившихся на лишенных растительности участках, тянувшихся вдоль многочисленных заводов, образовывавших так называемый район Реффингтон, где работал ее отец. Но, несмотря на это, он все равно уехал. Он не раз спрашивал себя, что она будет там делать, о чем думать теперь, когда осталась совсем одна, без него, да к тому же потеряла детей, но все равно уехал.

Он так хорошо помнил день их расставания, когда она собиралась отправиться в Филадельфию, а он – предположительно в Бостон. Помнил слезы, подавленность и невероятную грусть, поселившуюся в душах обоих. Догадывалась ли она? Предчувствовала ли? Она была такой нежной, даже тогда, такой доверчивой и такой печальной. «Ты ведь очень скоро вернешься ко мне, дорогой, ведь правда? – очень грустно спросила Мари. – Мы ведь еще будем счастливы?»

Она едва сдерживала рыдания, и он пообещал. О да. За свою жизнь он раздавал так много обещаний – и тогда, и после. И это было одной из самых темных сторон его натуры – умение обещать.

Но сдержал ли он свое обещание?

Однако, сколько бы раз и ни повторял себе в последовавшие за отъездом месяцы и годы, что хочет этого, что должен выполнить обещание, ибо это будет честно, правильно и порядочно, он так и не вернулся. Нет. С течением дней, недель, месяцев, лет возникали новые обстоятельства, новые заботы, новые интересы. Какой-то очередной план, человек или желание вмешивались, увещевали, советовали, мешали осуществить задуманное. Но существовали ли такие советчики на самом деле? В первый год после отъезда он время от времени писал ей, посылал немного денег, хотя сам отчаянно нуждался. Позже был долгий период, когда он полагал, что у нее все хорошо, раз она живет с родителями и вышла на работу, и потому не писал вовсе. Тогда в его жизни уже появилась другая женщина, но пока лишь в качестве друга. А потом…

Он не писал Мари долгие месяцы и даже годы! Закончив обучение в колледже, куда поступил после того, как оставил ее, он уехал из Бостона и поселился в К., чтобы начать карьеру заместителя директора завода и приступить к разработке собственных идей, чтобы впоследствии продавать права на свои изобретения крупной компании, с которой сотрудничал. А затем мало-помалу он начал задумываться о том, чтобы окончательно обрести независимость и лучшую жизнь. Он обнаружил, что стал так силен, так интересен окружающим. Так почему бы не стать свободным раз и навсегда? Почему бы не обрести величие? Почему не пойти дальше и не воплотить в жизнь все то, о чем так давно мечтал? Тот мирок, из которого ему удалось вырваться, был слишком ограничен, слишком узок. О возвращении не могло быть и речи. Старая оболочка уже не смогла бы его вместить. Несмотря на всю свою нежность, Мари оказалась слишком незначительной. А значит… Он уже понял, что сможет сделать очень много, стать совсем другим человеком. Он увидел много новых людей, новый мир и женщин более высокого социального положения, но все равно время от времени продолжал получать короткие трогательные письма, адресованные ему не в этом новом мире (Мари ведь не знала его нового места жительства), а в том, прежнем, в которых она говорила, что преданно его любит и по-прежнему ждет его возвращения, что знает о переживаемых им тяжелых временах, что молится за него и что все еще будет хорошо, и они смогут быть вместе – ведь она работает, откладывает деньги и молится! Впрочем, у него было оправдание. В первые четыре года он не так уж много зарабатывал, хотя все равно мог бы сделать для нее хоть что-то – ведь мог? Например, вернуться, уговорить ее дать ему свободу, помочь ей устроить жизнь, возможно даже перевезти ее ближе к себе. Но вместо этого он боялся, трусил, искал новые оправдания, спорил с собой.

Да, живущий в его душе демон и непомерное тщеславие завладели им окончательно и бесповоротно. Он слишком отчетливо видел, кем может стать, и вскоре начал становиться. Все это, как он убеждал себя