Дипломаты - Савва Дангулов

Дым схлынул, но в вагоне не посветлело.

Луна зашла за тучу. Поля лежали темные, намертво сомкнувшиеся с черным лесом и небом.

— Все зависит от человека, с которым говоришь, — сказал Петр.

— Но женщине, женщине вы скажете эту неправду? — настаивал Кокорев.

— Пожалуй, нет, — ответил Петр.

Они ехали долго. «Нет», «нет», повторенное многократно мощным перестуком колес, гудением рельсов, тревожным вскриком паровоза, стояло в сознании.

— Кто она? — наконец спросил Петр. — Я ее знаю?

— Как-то я слышал, — задумчиво произнес Кокорев, — как вы говорили с Чичериным о Репнине.

Петр вздрогнул.

— Елена Репнина?

— Да, — сказал Кокорев. — Вы ее знаете?

Петр почувствовал, что ответить нелегко.

— Знаю.

Петр пожалел, что сказал Кокореву о Репниной. Его ответ, как заметил Петр, взволновал Кокорева. Он уже ни о чем не спрашивал Белодеда. Поздно ночью, когда Петр проснулся. Кокорев все еще стоял у окна. Что-то было в этих людях. Кокореве и Репниной, общее — готовность к жертвам, возвышенное и, увы, беспомощное представление о долге. Однако что так встревожило Кокорева? Не увидел ли он рядом с Еленой Петра? Вновь неярко вздыбились снега за окном, белое ненастье, казалось, вошло в вагон, и лицо Кокорева стало видимым.

Белодед поймал себя на мысли, что не может думать о Елене так, как думал после первой встречи. Тогда он мечтал о встрече Елены и Киры и допускал, что они могут быть подругами. А теперь?

Где-то под Режицами поезд остановился.

Вагон окружили конные немцы. До утра еще было далеко, но поля уже укрыл туман — пахло талым снегом и почему-то сырым бельем. Немцы спешились и поднялись на насыпь. Из окна Петр видел, как долговязый офицер в короткой шинели и крагах тщетно пытался зажечь сигарету — видно, безнадежно отсырели спички.

Не выпуская незажженную сигарету изо рта. офицер как-то смешно забросил длинные ноги и полез в вагон. У немца было смугло-оливковое лицо и черные волосы. Он поднес слабо согнутую ладонь к козырьку форменной фуражки, произнес, не глядя в глаза:

— Соблаговолите… документы…

Да, так и сказал: «Соблаговолите» — и от этого пахнуло тоскливым ветром. Не очень укладывалось в сознании, что в русском поле стоит разъезд конных немцев во главе с офицером, говорящим по-русски.

— Значит, вы направляетесь к генералу Гофману? — Офицер вновь взял под козырек и вернул документы. — Парламентеры, так сказать? Ну что ж, я помогу, но… это не просто, — только сейчас он поднял рассеянно-матовые глаза. — Ведь идет война… уже идет.

Он вышел из вагона и тотчас вернулся с двумя солдатами.

Медленно поднялся семафор, поезд тронулся.

Офицер даже не снял шинели, будто зашел в вагон на четверть часа: сейчас поезд подойдет к станции и он выйдет. Кстати, вдоль железнодорожного полотна, поспешая за поездом, движется конный разъезд немцев, и там конь офицера, серый в яблоках.

Кокорев стоял у окна в противоположном конце вагона и изредка, осторожно смотрел на немца. Петр видел, как при этом сужались глаза Кокорева и вздрагивали ноздри.

— Вам не по душе этот немец больше, чем любой другой? — спросил Петр Кокорева вполголоса.

— Больше, — сказал Кокорев, не оборачиваясь.

— Ведь он небось добрый час простоял на ветру, дожидаясь? — улыбнулся Петр, все-таки его не покидало чувство юмора. — А потом был так вежлив: не крикнул, не вспылил, поверил почти на слово…

— И взял в плен, — добавил Кокорев.

— Погодите, вы сказали: в плен? — Петр уже все понял, однако тона не изменил, — он не ожидал, что слово это услышит именно от Кокорева.

— Да, и вы будете находиться в плену столько, сколько хочет немец. — Кокорев взглянул в дальний конец вагона, и вновь ноздри вздрогнули.

— Но… Гофман? — произнес Петр, точно каждое слово Кокорева было для Белодеда откровением. — Он подошел к Кокореву ближе.

Кокорев улыбнулся — было приятно, что в столь ответственном разговоре инициатива принадлежала ему. Пожалуй, прежде было иначе.

— Но именно Гофман, а некто иной, прислал этого офицера, прислал и наказал держать вас ровно столько, сколько ему. Гофману, будет угодно.

Петр взглянул на немца: казалось, тот не шелохнулся, продолжал смотреть в окно, за которым спорой рысью двигался конный разъезд и этот конь без седока, в яблоках.

— Ну что ж, я сейчас подойду к нему, — Петр указал взглядом на офицера, — и скажу: напрасно он думает, что обманул меня.

Кокорев потер руки, не ладони, а тыльные части рук, потер одну о другую. Лицо его стало меловым, и только зерна пота, рассыпавшиеся по лицу, свидетельствовали, как ему худо.

— Я хочу задать вопрос, — сказал Петр Кокореву, указывая на немца, — последний вопрос.

Кокорев встревожился:

— Вы хотите пригрозить ему?

— Я просто скажу, что хочу говорить с Гофманом.

— Он откажет, Петр Дорофеевич.

— Вот тогда я пригрожу ему.

Петр увидел, как заалели мочки ушей Кокорева.

— Петр Дорофеевич, не сочтите мальчишеством, — произнес Кокорев. — Но лучше это сделать мне.

— У вас нет права, — сказал Белодед, сказал с той интонацией, которая не оставляла сомнений: он не передоверит этой обязанности никому.

— Но если немец обратится к оружию, я пристрелю его, — сказал Кокорев, и рука скользнула к заднему карману брюк — маленький браунинг был там.

— Этого не надо делать, — возразил Петр.

— Сделаю, Петр Дорофеевич. Не могу не сделать.

— Не надо, — проговорил Белодед, а сам подумал: «А он настоящий, этот Вася Кокорев!»

Петр пошел в конец вагона, где стоял немец. Чем ближе Петр подходил к офицеру, тем медленнее становился шаг. Белодед будто хотел, чтобы, до того как будут сказаны все слова, сам шаг, неторопливо-размеренный и, быть может, грозный, был замечен офицером.

— Господин офицер…

Немец продолжал смотреть в окно, будто самое значительное происходило там, где резвой иноходью бежали кони.

— Когда мы сможем увидеть генерала?

Офицер обратил глаза на Петра, глаза, не лицо — было похоже, что тонкая шея офицера отвердела и плохо поворачивается.

— Мне нелегко ответить на ваш вопрос, — проговорил немец.

— Когда мы можем вручить пакет генералу? — произнес Петр громче — хотелось, чтобы каждое слово было слышно в том конце коридора, где стоял Кокорев.

Квадратные плечи офицера приподнялись, выражая недоумение.

— Не знаю, — сказал он.

За высокими плечами немца было окно. Дальше — полотно железной дороги. Еще дальше — поле. Светало далеко в стороне, за косогором; очевидно, солнце должно было взойти оттуда. Поезд шел медленно, и конная группа немцев могла двигаться с ним вровень.

— Я хочу вам сказать, — произнес Петр раздельно — когда он волновался, он должен был говорить раздельно, иначе слова наскакивали одно на другое я получалась каша. — Хочу сказать, — повторил он еще четче и медленнее, а заодно и громче: он хотел, чтобы Кокорев все слышал, — ваш план мне ясен.

— Какой план? — улыбнулся немец. Это было похоже на диво: деревянный человек, едва научившийся двигать руками и ногами, вдруг улыбнулся.

— Вам надо удержать нас здесь, чтобы выгадать часы, которые вам необходимы.

Плечи офицера опять выразили недоумение.

— Неверно. — Он указал взглядом на лесок вдали. — Гофмана там нет. — Он пододвинулся к окну и посмотрел вниз — рядом лежал овраг. — И там нет. — Он продолжал смотреть в овраг. — Мы посреди равнины, как посреди моря. — Он окинул взглядом заснеженное поле, оно действительно было похоже на море, безбрежное, выпуклое, разделенное надвое червонной стежкой, позади уже встало солнце. — Другое дело, если мы приедем в Двинск. — обнадеживающе вздохнул офицер и тут же добавил: — Но кто знает, когда мы там будем.

Кони продолжали скакать, и лиловые тени стлались по снегу. Солнце лежало еще низко, и тени были велики, едва ли не от дороги, по которой стремились кони, до горизонта.

Поезд остановился, мимо прошли кони, и косогор заслонил их. Вначале он срезал ноги, потом скрылись крупы, только головы еще долго удерживались над белой гладью поля. На память пришла Кубань. Вот так было, когда кони переплывали реку — храбро входили в воду, пофыркивая, задрав свирепые морды, потом вода поднималась все выше и выше, еще миг — и скроет с головой, вдруг лошадь будто повисала на помочах, и течение подхватывало ее, и увлекало. Только морды коней, беспокойно-злые. держались над бугристой водой реки.

Поезд сейчас стоял посреди белого поля, и линия горизонта огибала его. Нет необходимости даже запирать дверь вагона — иди куда хочешь!

— Другое дело, когда приедем в Двинск. — повторил офицер и даже сочувственно улыбнулся.

Немец оказался не так прост, как хотелось Петру. Этот офицер даже не сделал попытки удержать Петра. Двери вагона открыты — иди куда хочешь, а когда ты дойдешь до цели, вот вопрос. Но и тут офицер не виноват. В самом деле, разве можно винить в том, что так велика русская земля? Иди куда хочешь!