Дипломаты - Савва Дангулов

— Георгий Васильевич, — Ленин прервал чтение, — как у вас там, в международном праве, есть такая формула: «Подписать договор — значит собрать силы». Так, кажется?

— Именно, — произнес Чичерин, оживившись, и в усталые глаза впервые в это утро проник свет. — «Мирный договор при поражении есть средство накапливания сил».

Ленин прошел комнату из конца в конец, остановился перед картой Европейской России.

— Не думаете ли вы. Георгий Васильевич, что блокада военная отныне будет сопровождаться блокадой дипломатической?

Петр заметил: эта фраза, которая до сих пор могла быть адресована Троцкому, сейчас была обращена к Чичерину. Очевидно, во внешних делах России начиналась новая пора.

59

Петр вернулся домой в первом часу дня и никого не застал. Наверно, мать поехала на Охту за хлебом. Засыпая, Петр вспомнил холодноватые сумерки кабинета Ленина, мерзнущие руки Чичерина, гремящий наперекор холоду и усталости шаг Владимира Ильича. И эти слова Ленина о блокаде военной и дипломатической, обращенные к Чичерину. Нет, для Ленина Чичерин был не просто более профессионален, искушен опытен, неизмеримо более подходящ, быть может, благодаря своему происхождению и даже опыту жизни, для общения с тем миром. (Психологически человек такого типа, как Чичерин, мог рассчитывать на известное доверие того мира — репнинская проблема!) Но не только это. как думает Петр, определило решение Ленина и, наверно, не столько это. Брест оставался самой больной болью России. Еще предстояла наижесточайшая борьба, и Ленин хотел, чтобы рядом был человек, который и во взглядах на брестскую проблему был бы его единомышленником, а не антагонистом.

Петр проснулся, когда окна были занавешены тьмой и где-то в другом конце дома неожиданно громко стучали часы, как стучат только на рассвете.

…Поезд уже отошел, когда принесли отпечатанный на машинке список делегатов и экспертов. Белодед пробежал список: Соловьев-Леонов — человека с такой фамилией Петр знал в Одессе. Соловьев усиленно занимался самообразованием и не без помощи немцев-колонистов. живущих на север от Одессы, учил язык. Петр помнит, что был он долговязым, сероглазым, ходил в льняных косоворотках, расшитых болгарским крестом, и любил цитировать Ницше. Бывая в Одессе. Петр видел его и в двенадцатом году и, кажется, в тринадцатом. В пятнадцатом его уже не было — говорили, уехал в Америку.

Воспоминания, точно костер на ветру, разгорались все ярче, новые детали возникали в памяти. Петру захотелось повидать Соловьева-Леонова, и он пошел по вагону. Однако ни бороды, ни льняной косоворотки, ни, как показалось Белодеду, серых глаз он не приметил. «Очевидно, это какой-то другой Соловьев-Леонов», — сказал себе Петр и перестал думать — костер так же быстро погас, как и разгорелся.

Поздно вечером в дверь купе кто-то постучал, постучал настойчиво:

— Простите, не здесь ли товарищ Белодед?

— Да, пожалуйста.

Видно, человек обладал здоровьем завидным — рука с такой силой рванула вагонную дверь, что та чуть не сорвалась с колесика.

— Петро!

Конечно же, это был Соловьев-Леонов, разумеется, без бороды и льняной косоворотки, но все остальное было при нем.

Первые полчаса беседа развивалась стремительно: сшибались имена, годы, города. Потом неожиданно вторглось молчание.

— Как там за большим морем? — наконец спросил Петр, пододвигаясь к Соловьеву и чувствуя плечом упругое плечо. — Как Америка?

— Новый Свет, новый! — подхватил Соловьев. — Нет, не другая сторона земли, другая планета!

— Погоди, а ты… Троцкого на той планете не встречал?

Соловьев внимательно посмотрел на Петра.

— А ты откуда знаешь? Встречал.

— Ну и как он там?

Соловьев удерживал плечо у плеча Петра.

— Знаешь, Петро. Троцкий — это не просто.

— Я и сам догадываюсь: не просто, — сказал Петр. — Но все-таки как он?

Соловьев сжал плечо Петра большой и доброй ладонью.

— Утро вечера мудренее, Петро. Оставим что-нибудь и на утро.

— И на том дай бог!

60

Поезд шел медленно — к утру не добрались и до Пскова. Вьюжило, неярко отсвечивали стянутые льдом озерца и реки. В Новоселье в вагон поднялся старик железнодорожник. Из-под шерстяного платка торчал околыш форменной фуражки.

— Как вы поедете дальше, ума не приложу, — сказал старик и, подув на красные с мороза пальцы, осторожно пошевелил ими. — На всех путях эшелоны с войсками! Если и выколотишь эту пробку, все одно в реку упрешься — мост взорван!

Петр повел старика в салон-вагон — там собралась делегация.

— Взорван мост, — сказал старик, войдя в салон, и, размотав платок, поправил фуражку.

— Простите, но дрезина есть в Новоселье? — спросил Иоффе.

— Если не дрезина, то хотя бы дровни? — добавил Петровский.

— Есть и одно и другое, — сказал старик и переложил платок из одной руки в другую. — Но ведь моста нет.

— На дрезине добраться до моста, а на дровнях через реку, — нашелся Карахан.

Решили протолкнуть поезд до моста, а пока суть да дело — послать вперед дрезину. Но до моста добрались лишь на следующее утро. Добрались и наняли дровни. На них и въехали в Псков, прямо к подъезду гостиницы «Лондон», а позже к входу в кирпичный особняк, где разместилась псковская комендатура немцев, — делегация хотела быть в Бресте не позже двадцать восьмого.

Поезд прибыл в Брест в час дня.

Седой полковник, худой и длиннорукий, с огненно-красной кожей, точно вырос из земли.

— Генерал Гофман поручил мне от имени делегации его величества германского императора… — без видимых затруднений проговорил он по-русски, в то время как глаза, уставленные на Чичерина, угрожающе расширились.

Чичерин терпеливо слушал немецкого полковника, потупив взор. Но каждый раз, когда Георгий Васильевич поднимал глаза и взгляды встречались, бледность трогала щеки Чичерина.

— Герр полковник Шлобуттен, — произнес Чичерин. — Судьба-баловница где-то сталкивала нас. Генеральное консульство в Москве. Прием в день рождения германского императора?

— Господь милостивый, пощади раба твоего! — вдруг вырвалось у полковника, и краска испуга, а может, и смятения залила щеки, победив природную красноту кожи. — Так это же было еще в том веке!

— Нет, в том не могло быть, — улыбнулся Чичерин, самообладание вернулось к нему.

— Я начинал свою службу в Москве в том, а кончил в этом веке, — заметил полковник, он воспользовался этой возможностью реабилитировать себя.

— Ну вот, после того как мы уточнили это важное для нас обоих обстоятельство, можно вступить и на землю Бреста. — Казалось. Георгий Васильевич сделает еще одно усилие и обратит полковника в прах, но Чичерин неожиданно обнаружил великодушие.

— Генерал Гофман… от имени… приветствовать вас, — возобновил речь полковник механически.

— Благодарю, — сказал Чичерин и вместе со всеми направился в противоположный конец перрона, откуда можно было пройти на привокзальную площадь.

Автомобили медленно пересекли Брест (Петр мог счесть себя провидцем: здешние церкви действительно были чем-то похожи на костелы), прошумели по мосту и въехали в пределы крепости. Крепость была велика. Стены лежали дальше, чем мог объять глаз, но Петру показалось, что они составляли замкнутый круг. В круг было вписано несколько зданий, и среди них церковь в каменный особняк, построенный без претензии, однако довольно нарядный.

— Это и есть белый дворец, — сказал Шлобуттен. — Договор будет подписан там! — Он многозначительно поднял палец.

Петр вышел из автомобиля и зашагал прочь от особняка.

— Вот куда явилась Россия за позором своим. — Петр поднял глаза — Соловьев. Туча тучей. Точно и не спал в дороге: лицо поросло зеленью.

Когда Петр вошел в комнату Чичерина, Георгий Васильевич стоял у окна и смотрел на лошадь, гарцевавшую вокруг дерева.

— Мне показалось, Георгий Васильевич, что в этом диалоге с полковником на вокзале… В момент, когда полковника можно было кончить одним ударом, вы вдруг пощадили его.

— Пощадил? — спросил Чичерин, и Петр увидел, как настороженно-гордо взметнулась бородка, хотя глаза все еще следили за лошадью. — Иногда выгоднее пощадить противника, чем разнести его. Ничто так не обнаруживает поражения противника, как такого рода пощада, и вместе с тем она дает возможность сохранить отношения. В дипломатии не следует спешить рвать отношения даже с врагом. Я вам это докажу.

Сейчас они сидели за маленьким письменным столом, накрытым зеленой тканью, и Чичерин излагал план беседы Петра с Гофманом.

— Нет, это не диверсия, а операция, если хотите, тактический маневр, — говорил Чичерин. — Все хорошо запомните, и детали, именно детали…