Дипломаты - Савва Дангулов

— Что же это будет за армия, даже любопытно? — спросил Гофман спокойно — конь сменил легкую рысь на шаг, ритмичное дыхание генерала было едва уловимо.

— Это будет армия, которая впервые осознает, во имя какой цели она собой жертвует, — сказал Петр.

Гофман всплеснул руками, и сердце вновь загудело — конь мчал галопом по Бресту, казалось, кованые копыта коня падают на сухой булыжник.

— Это ваше личное мнение, господин Белодед?

— Абсолютно, господин генерал.

— Но, как всякое мнение официального лица, око не может быть только личным?

— Личное, господин генерал.

Гофман взглянул в окно, взглянул на миг и словно отпрянул: черная вода, черный лес, едва ли не черное небо.

— Господин Белодед, вам известен новый проект договора?

— Нет, я могу о нем лишь догадываться.

Гофман взял перчатки и положил на стул подле себя.

— Я сейчас не хочу знать, — он подчеркнул «сейчас», — как примет его русская делегация завтра. — Он протянул руку к стулу и потрогал перчатки — руки должны были что-то делать. — Но хочу сказать вам, — он сделал паузу и внимательно посмотрел на Белодеда, — если немецкие условия будут отвергнуты, это грозит России…

— Чем это грозит России? — спросил Петр.

Гофман пододвинул к себе маленький атлас в синем переплете — чудесное мюнхенское издание, которым так гордятся немцы.

— Господин Белодед, не хочу скрывать, положение дел на вашем фронте нам известно не хуже, чем вам. — Он раскрыл атлас и протянул руку к лупе. Петр подумал: сейчас возьмет лупу и опять станет похож на Королева. Поистине, все злое оборачивалось для Петра лицом и сутью Королева. Но Гофман так и не дотянулся до лупы. — Ваши солдаты покинули окопы и разошлись по домам. Я скажу больше: фронт фактически рухнул и нам ничто не противостоит. Неужели все это вам не ясно?

Петр понимал, в словах Гофмана есть своя логика. Однако обнаруживать это или тем более подтверждать не имело смысла.

— Вы говорите так, будто бы успехи вашей армии вам неприятны даже больше, чем мне, — рассмеялся Петр.

— По-своему вы правы, — произнес Гофман, искоса глядя на Петра, смех Петра встревожил и смутил его. — Не то чтобы нас огорчили или огорчат эти успехи. Не скрою, стратегически большое наступление в России сулит нам свои выгоды, но плох тот военачальник, который до того, как бросить в огонь солдат, не попытается достичь тех же целей путем бескровным.

— А мне говорили, что идею Бреста поддерживает господин министр Кюльман? — заметил Белодед таким тоном, будто только эта фраза и была способна продолжить разговор.

Верхняя губа генерала скептически приподнялась:

— Вы предполагаете, что идею Бреста поддерживает только господин статс-секретарь?

Вопрос, который он сейчас задаст Гофману. подумал Петр, должен начисто лишить того возможности маневра.

— Простите, разве у вас с господином статс-секретарем Кюльманом один взгляд на Брест? — спросил Петр.

— И вы в плену этой нехитрой азбуки: Кюльман — миротворец, Гофман — милитарист. Все гораздо сложнее.

— В каком смысле, господин генерал?

— Если решение принято, оно отражает точку зрения статс-секретаря в такой же мере, как и мою. Все остальное история, ее место в мемуарах.

— Ну что ж, главное, чтобы ответ был, а ждать мы умеем — нас хватит, господин генерал.

— Ждите, господин Белодед, мы хотим мира не в меньшей мере, чем вы.

— Тем более, что у вас нет тылов, какие вы хотели бы иметь, — заметил Петр, улыбаясь, и быстро взглянул на Гофмана — эта фраза была откровенно грубой, но в разговоре с таким человеком, как Гофман, могла быть уместной вполне.

Гофман взял перчатки, хлопнул ими по колену.

— Наши тылы благополучны, по крайней мере, настолько, чтобы воевать не оглядываясь.

— Тыл германский и… европейской?

Гофман не удержал вздоха — этот русский был похож на того тибетского исцелителя, которого Гофман однажды видел в Японии, тибетец безупречно знал географию тела, он мог оперировать иглой с завязанными глазами, острие безошибочно находило нужный нерв.

— Вы хотите сказать, у вас одна фронт, а у нас два? — Гофман воспринял безбоязненную прямоту, с которой произнес свою фразу Петр.

— Это вы и без меня знаете, — заметил Белодед.

Гофман начал натягивать перчатки.

— Тем более нам надлежит действовать, если условия не будут приняты. — Он оперся о стол. — Мы вынуждены будем действовать, — уточнил он. — Вынуждены… и не делаем из этого секрета.

Гофман все еще стоял, уперев сильные руки в стол — не будь стола, рухнул бы.

— Не скрою, что по-человечески меня волнует вопрос, что произошло с господином Троцким десятого февраля, — он помолчал, очевидно, подыскивая нужное слово, чтобы уточнить мысль. — Какая мысль владела им, какой план он хотел построить?

Белодед испытал неловкость. Этот генерал был порядочным иезуитом — не все повороты его мысли были так грубы, как казалось Петру вначале.

— А разве господни Троцкий вам не ответил? — спросил Петр, спросил как бы между прочим, дав понять Гофману, что для него, Белодеда, этот вопрос отнюдь не столь важен.

— Для меня линия поведения господина Троцкого на переговорах представляла немалый интерес, — заметил Гофман так, будто он и не ждал иного ответа и задал свой вопрос лишь для того, чтобы сказать то, что намеревался сказать. — Он мне показался и работоспособным и достаточно красноречивым, господин Троцкий, — признался Гофман. — Тем более непонятно все, что произошло десятого февраля. Накануне речь шла, насколько мне известно, о Риге. Господин Троцкий спросил, нет ли возможности оставить за Россией Ригу. Статс-секретарь понял вопрос главы русской делегации так, что Рига единственное препятствие к заключению договора. К господину Троцкому явился посланник Розенберг, предлагая изложить свое требование письменно. Но господин Троцкий ответил отказом. И одна и другая сторона поняли, что наступила критическая стадия переговоров. И тогда произошло то, что мир запомнит под именем событий десятого февраля. Господин Троцкий заявил, я вам это воспроизведу сейчас точно. — Он потянулся к папке, лежащей на столе, и, не дотянувшись, оставил свою затею, махнул рукой. Все знают, что заявил господин Троцкий десятого февраля: Россия не заключает мира, но заканчивает войну, распускает войска по домам и оповещает об этом народы и государства. Короче: «Ни войны, ни мира!» — Он посмотрел на Белодеда в упор. — Объясните, такое решение выгодно России? Я понимаю, что это, так сказать… компетенция России, но…

Белодед усмехнулся: единственная возможность уйти от вопроса — не говорить же об этом с Гофманом — обратить его вопрос в шутку.

— Последний ваш аргумент показался мне убедительным, господин генерал, это действительно компетенция России.

Петр встал. Гофман стоял напротив и смотрел в толстое стекло, укрывшее стол, и Петру вдруг показалось, что крупное лицо генерала отразилось в стекле мордой лошади — что-то было в их облике общее, человека и лошади, недоуменно-свирепое, упрямое. Конь определенно был снят в тот момент, когда на полном скаку готовился взять препятствие, грозное и как будто неодолимое.

Белодед вернулся к себе и, не зажигая света, снял пиджак и прилег. (Мглистое небо стлалось над Брестом, над Бугом. За Тираспольскими воротами, словно крона могучего дуба, стояла раскидистая туча.) И вновь, как это было в дни поездки в Двинск, он старался вспомнить все, что накануне рассказывали ему о Гофмане военные. Их рассказ был исполнен иронии наигорчайшей, и это готов был понять Петр. В начале века Гофман был военным атташе при штабе японской армии, действующей против русских в Маньчжурии. (Ему было тогда тридцать два, но верхняя губа уже достаточно утолщалась, чтобы выражать и льстивое внимание, и брезгливость.) Потом он вернулся на родину и несколько лет отдал службе в Эльзасе. В сумерки, когда пыль заволакивала пограничную деревушку, будущий генерал переплывал на скакуне деревенскую площадь и неслышно устремлялся в поле. Покачиваясь в седле, Гофман размышлял о судьбе германской империи, где она попытается проложить дорогу своей гордыне, на Западе или Востоке, я как сложится судьба самого Гофмана — русский опыт, накопленный в Маньчжурии, не применять же в Эльзасе. Назначение в Восточную Пруссию будто было уготовано Гофману самой судьбой. Если Гофману суждено проявить себя где-либо, то только здесь. В будущей войне с Россией деятельный и еще не старый Гофман может найти истинное место. (Его брезгливая губа выражала и гнев.) А потом война и победа — одна, а вслед и другая. Ах, жаль, что генеральский скакун был не белым. Не в столь отдаленные времена победители въезжали в завоеванные города на_ белых конях. А потом был Брест, и в сумерки, когда туман, точно полая вода, заполнял низины и овраги и подступал к самому городу, генерал вплывал на скакуне в пределы призрачных озер, быстрые ноги лошади скрывала кромка тумана, я плавный бег казался скользящим. В такую минуту генерал почти парил в небесах. Впрочем, мечты его были никак не ниже небес.