Дипломаты - Савва Дангулов

— Нельзя, нельзя, — замахал погасшей трубкой Сталин. — Надо сказать прямо, по существу: немцы наступают, у нас нет сил, пора сказать прямо. — Сталин отрицательно повел трубкой и положил ее перед собой. — Нет сил. — подчеркнул он и отодвинул трубку, отодвинул брезгливо, будто не держал ее во рту.

Вновь наступила пауза. Она была прямо обращена к Ленину. Он не произнес пока ни единого слова. Его глаза были прикованы к записям. Столпотворение записей. Будто они столкнулись где-то над головой и осыпались на бумагу. Стараясь прочесть написанное, он медленно поворачивал бумагу.

— Вопрос коренной. — Ленин заговорил тихо, но вполне отчетливо. — Вопрос коренной, — повторил он. — Шутить с войной нельзя. Теперь невозможно ждать, ибо положение определено. Игра зашла в такой тупик, что крах революции неизбежен, если дальше продолжать политику золотой середины. Иоффе писал из Бреста, что в Германии нет и начала революции. — Ленин взглянул на Иоффе, стоящего подле, тот непроизвольно отодвинулся, точно слова Ленина уперлись в него. — Теперь нет возможности ждать. Это значит сдать русскую революцию на слом! — воскликнул он почти гневно и умолк; он должен был сдерживать себя. — Если бы немцы сказали, что требуют свержения большевистской власти, тогда, конечно, надо воевать. Теперь дело идет не о прошлом, а о настоящем! Если запросить немцев, это будет только бумажка. — Шагнув, он очутился подле сидящего Троцкого. — Это не политика, Лев Давыдович! — заметил он и резким жестом точно отстранил возможные возражения. — Теперь среднее решение невозможно. Теперь не время обмениваться нотами и выжидать. Теперь поздно прощупывать. Ясно: немец может наступать, — Ленин методически повторял свое «теперь», точно хотел этим словом закрепить сказанное. — Нужно предложить немцам мир!

Тишина сменилась гулом голосов, глухим, но устойчивым.

Записная книжка остановилась в руках Стучки. Он поднял на Белодеда глаза.

— Я сейчас проделал такой эксперимент, — заговорил он оживленно. — Я подумал: если все слова, которые были произнесены здесь, обратить прямо к народу. Вы поняли меня: прямо. Вот вопрос: чьи слова принял бы народ?

— Прощупывать не надо, — возразил Урицкий, он хотел снять пенсне и уронил его. — Если наступают, надо обороняться, — заметил он, поднимая пенсне. — При таком положении в ЦК, как теперь, нет возможности прощупывать.

— Прощупывать немецких империалистов действительно поздно, — подхватил Иоффе. — Мы по-прежнему должны быть за мировую революцию.

— Все было построено на невесомых величинах, — произнес Троцкий и коснулся лба тыльной частью ладони — слова «на невесомых величинах» точно соотносились с жестом. — Игры с войной не было. На наш запрос немцы должны дать ответ.

— С этой неразберихой необходимо покончить, — намертво сжал в кулаке трубку Сталин. — Нужно все взвеешь и сказать: мы за возобновление переговоров.

Бухарин поднялся, пошел — глаза полузакрыты, казалось, он не видит. Все, кто был в комнате, внимательно следили сейчас за ним. Он бы так дошел до стены, если бы не тишина, наступившая в комнате. Его остановила тишина. Он обернулся и, заметив на себе взгляды присутствующих, не удержал вздоха. Привычным движением руки пригладил виски, забирая волосы за уши.

— Ничто не может быть неправильнее, чем эти разговоры об игре. — Он не взглянул при этом на Ленина, хотя слова без адреса были обращены к нему. — У нас недооценка социальных сил революции, такая же, как была до восстания. Во время восстания мы одерживали победы, хотя была у нас неразбериха. Мы до сих пор по всем провинциям побеждаем. — Он воодушевлялся все больше, сейчас его голос звучал так, будто он говорил на площади. — Немецким империалистам нет смысла принимать мир, они идут ва-банк. Теперь нет возможности отложить бой. Объединенный империализм идет против революции. — Лицо его покраснело, пот струился ручьями, он сбросил кожанку и остался в сатиновой косоворотке. — Если даже немцы возьмут Питер, рабочие будут вести себя так, как в Риге. Все социальные возможности у нас еще не исчерпаны. Мы можем и мужиков натравить на немцев. — При словах «натравить на немцев» кто-то сбоку скептически усмехнулся, но Бухарин этого не слышал. — У нас есть только наша старая тактика, тактика мировой революции, — закончил он и пошел к окну. Он стоял у окна, приподнявшись на цыпочки, обратив лицо к открытой форточке, его грудь вздымалась.

— Бухарин не заметил, что перешел на позиции революционной войны, — сказал Ленин и принялся тщательно складывать записи, сказал, не глядя на Бухарина, который все еще тянулся к открытой форточке и не мог отдышаться. — Крестьянин не хочет войны не пойдет на войну. Можно ли теперь сказать крестьянину, чтобы он пошел на революционную войну? Но если этого хотеть, тогда нельзя было демобилизовывать армию. Перманентная крестьянская война — утопия. Революционная вона не должна быть фразой. Если мы неподготовлены, мы должны подписать мир. Сравнивать с гражданской войной нельзя. На революционную войну мужик не пойдет… — Он взглянул на Бухарина, который, отдышавшись, отошел от окна, зябко поводя плечами. — Революция в Германии еще не началась, а мы знаем, что и у нас революция не сразу победила, едва ли не воскликнул Ленин, обращаясь к Бухарину, который взял со спинки стула кожанку и остановился, словно не зная, что с ней делать. — Я предлагаю заявить: мы подписываем мир, который вчера нам предлагали немцы.

Стучка сунул записную книжку в карман — она так и не дала прохлады.

— А я все занят своим экспериментом, — сказал он Петру. — Нет, нет, вы недооцениваете мою мысль: это очень важно! Переадресуйте все, что здесь было сказано, России, трудовой России: за кем она пойдет?

— Крестьянскую армию надо было демобилизовать, — воинственно произнес Ломов, особо подчеркнув слово «надо». — Завтра же следует призвать всех под революционные знамена! Если теперь сдаваться, то к чему тогда огород городить! — Он смотрел на Ленина, к нему, только к нему он обращался. — Надо с максимальной энергией развивать нашу тактику развязывания революции.

Поднялся Зиновьев и, дойдя до кафельной печи, протянул к ней руки: видно, из печи не ушло тепло.

— Единственная военная сила, с которой мы должны считаться, это германская армия, — проговорил он, не отнимая рук от печи. — Нужно сегодня же послать телеграмму немцам. Нужно знать, чего они требуют. — Зиновьев повернулся и приник к теплой стене спиной.

Петр взглянул на часы: Кокорев должен быть уже в Смольном. Не хотелось уходить. Минута была критической. Как разовьются события? Чья точка зрения победит? Мысль Бухарина была эффектной: революционная армия, атакующая бастионы старого мира! Что может быть более воодушевляющим и красивым? Троцкий словом не обмолвился о своей формуле «Ни войны, ни мира», однако говорил он именно о ней. Запросить Берлин и Вену, а пока выждать — это и есть «ни войны, ни мира». Все, кто опасался решительных действий, хотели уйти под сень формулы Троцкого. Наконец, перспектива, к которой звал Ленин, казалась Петру хоть и трагически нелегкой, но ясной. Спасти революцию! Кстати, где-то здесь ответ и на вопросы беспокойного Стучки: за кем пойдет народ, за кем последует Россия? Быть может, на этом прения не закончатся, но смысл их уже ясен. Все, что было произнесено, в сущности сводилось к одному: предлагать мир немцам или нет? Ответ на этот вопрос даст голосование. Когда оно будет? Не раньше, чем через час.

Петр зашагал по коридору. Кокорев шел навстречу.

— У вас есть пять минут, Петр Дорофеевич? — Шинель еще дышала морозом и дымом: видно, в автомобиле, в котором он примчался сюда, было накурено.

— Да, несомненно.

Кокорев остановился, пропуская идущих позади девушек-телеграфисток, и этим показывал Петру, что его ждет доверительный разговор.

— Если перспектива вашей поездки к немцам реальна, я хочу быть с вами.

Кокорев ушел — почему он был сегодня менее многословен, чем обычно? Он просил Петра или сообщал ему о факте, который свершился? Не второе ли? Значит. Белодед едет к немцам не один. Но почему это тревожит Петра? При всех обстоятельствах вдвоем легче, тем более, когда рядом такой добрый малый, как Кокорев.

Петр поспешил в кабинет Ленина и едва не столкнулся в коридоре со Стучкой.

— Можете не идти, — промолвил Стучка. — Большинство за Лениным, — и добавил, помедлив: — А вы так и не ответили на тот мой вопрос.

— Отвечу, — сказал Петр, улыбнувшись. — Отвечу, — произнес он и зашагал прочь.

54

Петр решил дождаться матери, но свалили сон и тепло. Невысокая софа, укрытая цветистым кавказским ковром, стояла у самой печи. Петр привалился к теплой стене и уснул. Сквозь сон слышал, как где-то рядом скрипела сапожищами и сумрачно гудела мать: «Господи, в каком краю носило его… какими ветрами погоняло?» И еще: «Околеем… околеем…» И вдруг совсем явственно, точно и не спал: «Нет, барышня, нам Белодеда Петра Дорофеевича». Петр открыл глаза, открыл нелегко. В дверях — Кокорев в желтой коже, рядом — Лелька, но какая-то необычная, в кисейном платьице с открытыми рукавами, действительно барышня.