Дипломаты - Савва Дангулов

Георгий Васильевич взял со стола книгу (кажется, Овидий) и тут же осторожно положил ее на место, — видно, короткий диалог между Дзержинским и Репниным дал и Чичерину достаточный материал для раздумий.

— Ты знаешь, о чем шла речь только что? — спросил Чичерин и взглянул на дверь, в которую вышел Дзержинский. Очевидно, то, что он намеревался сказать, относилось больше к Дзержинскому.

Репнин отрицательно повел головой.

— Корпус дипломатов все больше обретает значение троянского коня, которого союзники оставили в тылу России.

— Троянский конь, как известно, был средством отнюдь не дипломатическим, — возразил Репнин. — Кортики, приданные к парадным костюмам, извлечены из ножен, грозные кортики.

Чичерин нахмурился — кажется, Репнин не разделял его тревоги.

— Да, пожалуй, грозные кортики. Заговор кортиков.

Наступила пауза, прочная, что массив камня, впору вгонять бур и взрывать — иначе не преодолеешь.

— Ну что ж, на этой патетической ноте начнем дипломатию новой России? — сказал Георгий Васильевич, прямо глядя в глаза Репнину. — Мог бы я рассчитывать, Николай, на твою помощь?

Репнин не мог скрыть растерянности. Разумеется, он ждал этого вопроса, ждал не первый день, но, когда Чичерин задал его, не было вопроса неожиданнее.

— Я должен подумать, — проговорил Репнин, он понимал, что ответ на предложение Чичерина должен быть обстоятельнее и точнее, но на большее был сейчас не способен.

— Ну что ж… думай.

Репнин медленно шел к окну, шел, наклонив голову, он ничего сейчас не видел.

51

Чичерин сказал Петру, что Ленин примет их не раньше девяти. Дул ветер, крепкий, с льдистым снегом, сбивающий с ног. До девяти оставалось минут сорок, и Петр сел в трамвай. Человек в форменной фуражке горного инженера держал на коленях примус. Солдат с деревянной ногой попробовал сесть и, не уместив ногу, встал. Он стоял, припав к стене-перегородке, будто опасаясь шальной пули. На повороте в трамвай вскочил юноша в гимназической шинели, в руках была пачка газет.

— Советы отклонили ультиматум германцев! — закричал он. — Ни войны, ни мира!

— Ни войны, ни мира, — пожал плечами человек с примусом и скосил глаза на Петра. — Мне эта фраза кажется нелепой, а вам?

Трамвай мчался не останавливаясь, исторгая гром. И ломкие блики падали на снег вместе с осколками грома. Казалось, гром не вмещается в пределы улицы и она медленно раздается. Хотелось думать о тихом солнце на белых скалах, безветренном небе и море, большом, медленно вздыхающем.

Когда это было все-таки, поздней весной или летом десятого года? Петр хорошо помнит: в комнатке Ульяновых под прохладной льняной салфеткой стояла ваза с абрикосами. Помнится, когда они ждали Владимира Ильича (он был на море). Надежда Константиновна угощала Петра этими абрикосами, крупными, ярко-желтыми, разделенными бороздкой. А когда могут быть абрикосы в Порнике на Бискайе? Они ждали долго, и Надежда Константиновна рассказывала Петру о Порнике, море, рыбаках. Она говорила, а ветер, дувший с моря, врывался в комнату сквозь открытое окно и трепал голубенькую шторку, бледно-голубенькую — солнце здесь свирепое, все перекрашивает в свои цвета.

— Когда мы приехали, шли холодные дожди и Владимир Ильич все смотрел на небо, — сказала она.

— Как он? — спросил Петр.

— Владимир Ильич как? — переспросила она и, дотянувшись до двери, что была рядом, тронула ее кончиками пальцев. — Вот как…

В распахнутую дверь Петр увидел комнату, очень солнечную, два окна выходили на море. На письменном столике, придвинутом к окну, — стакан с недопитым молоком, а на тарелке кусок серого деревенского хлеба. Яркий, в разводах морской камень удерживает стопу мелко исписанных страниц. Раскрытые книги, приваленные камнями, всюду: на стульях, подоконнике, диване. Посреди стола — недописанная страница и поперек, точно перечеркивая, простенькая ученическая ручка. Стул далеко отодвинут от стола — видно, человек встал внезапно, рывком и потом сюда не возвратился.

— Владимир Ильич работал? — спросил Петр.

— Три дня и почти три ночи ждал вас, готовил пакет, — сказала она. — Даже окон не закрывал: на море был шторм, гром горы рушил, и ливень был такой, что ручей подступил к самому окну, а он головы не поднял. Хозяйка испугалась, думала, что его сожгло, влетела в дом, осенила крестом, но, по-моему, он ее не заметил. А когда кончил, свалился и проспал часов пятнадцать.

— А я думал, он другой, — сказал Петр, — встает в семь, делает гимнастику, читает газету, пьет утренний кофе, идет в библиотеку, после обеда променад у моря.

Она улыбнулась.

— Не столько у моря, сколько в море! Прошлый раз рыбаки уже лодку в воду столкнули — уплыл к горизонту. Выплыл белее скал меловых, счастлив. — Она помолчала. — Разумеется, в его правилах и гимнастика, и утренний кофе, и променад, но если говорить о характере…

— Натиск? — спросил Петр.

— Да, пожалуй, натиск, — указала она взглядом на соседнюю комнату. — Именно натиск, когда день смыкается с ночью и есть только цель, к которой надо пробиться.

А потом Надежда Константиновна отодвинула шторку, и они увидели песчаный откос и дальше высокий берег, утесом вторгшийся в море. Владимир Ильич должен был прийти оттуда, а с ним сын таможенного сторожа — они рыбачили вместе. Петр видел, как светловолосая женщина, совсем северянка, заждавшаяся сына, стала поодаль и, подняв ладонь, пыталась отстранить солнце. Она стояла босая, подоткнув повыше юбку, точно так, как делают это женщины на Кубани, когда моют под, и Петр видел, что бронзовые ноги были нежно-смуглыми, почти белыми повыше икр.

— Андре! — крикнула женщина и развела руки, защищаясь от солнца, точно оно сдвинулось на небе. — Андре!.. Андре-е-е!

Но было тихо, только слышалось, как далеко-далеко, будто удары маятника, морская волна стучит о берег.

— Андре! — крикнула женщина без надежды, что ее услышат на берегу. — Андре, — повторила она уже себе.

Надежда Константиновна улыбнулась.

— Володя, — произнесла Надежда Константиновна, будто речь шла всего лишь о сверстнике мальчика, которого звала хозяйка. — Володя, — повторила она и опять улыбнулась снисходительно-радостно.

А потом далеко в стороне, на откосе, показался Владимир Ильич и, поотстав от него, сын хозяйки. Ленин что-то рассказывал спутнику, очень смешно жестикулируя удилищем и ведерком с рыбой. А мальчик старался идти с Лениным в ногу, нарочито увеличивая шаг, и когда это не удавалось, переходил на быстрый шаг и, перегнав Ленина, некоторое время шел спиной вперед.

— Владимир Ильич, — сказал Петр, глядя в окно.

— Володя, — отозвалась Надежда Константиновна.

Он вошел в дом шумно-хлопотливый, веселый и, поставив ведерко с рыбой на табурет, спросил:

— Нет, скажите, вы в морской рыбе смыслите? Вот эта, с бакенбардами, как у Макдакова, что это за рыба? А вот та, с усищами, как у графа Фредерикса? Сколько позы и достоинства! А эта, с полубаками? Горемыкин, и только! Не ведерко, а кладезь мудрости! Надя, взгляни… — Он вдруг обернулся к Петру, сказал серьезно: — А я и представлял вас таким могучим. Нет, нет, не смейтесь, я говорю дело: настоящему бойцу кулаки не обуза.

Он стоял перед Петром воинственно-настороженный, крепко сбитый, подобранный, весь точно на тугих пружинах.

А Петр думал: «Если дойдет до рукопашной, хорошо иметь его рядом».

Потом они сидели с Владимиром Ильичем на краю сада, смотрели на вечернее море и пили чай. Море было спокойно-дымным. Оно было близко, но не давало свежести. И все-таки было приятно чувствовать море подле, большое, торжественно-сильное.

— А я давно о вас наслышан, — говорил Владимир Ильич, глядя на Петра. — Знаю: есть в партии такой человек… Нет, не скороход и не хозяин новостей, а гонец, скажу даже, гонец революции. Шагнул — прошел державу, еще раз шагнул — хребет остался позади, еще шаг — море. И ничто не может встать на пути. Есть, говорят, в партии такой человек.

Петр потер ладонью щеку.

— Не один, Владимир Ильич.

— Я говорю об одном, — сказал он.

Прошла светловолосая женщина. Она увидела Петра и поклонилась: вскинув голову и смешно закрыв глаза, сдула с глаз прядь выгоревших волос, в обеих руках у нее были корзины, она шла в сад. Петр слышал, как в саду зашумела листва. Он поднял глаза и увидел женщину. Ветви ласково обтекали руки женщины, и легкий стук падающих плодов сопровождал каждое движение. Эти звуки были почти музыкальны, в них и стремительность, и ловкость, и ликующая полнота жизни. А потом женщина вновь прошла мимо и так несла округлые плечи, будто красота и молодость были властны над землей и морем. И Петр вдруг поймал себя на мысли, что смотрит на каменистую тропку, теперь уже пустую, по которой прошла женщина. Петр оглянулся и увидел, что Ленин тоже смотрит на тропу и в глазах, чуть-чуть весело-иронических, и светлое раздумье и радость. И Петр подумал: наверно, и он видел, как женщина прошла в сад и отвела русую прядь, упавшую на глаза, с какой жадной охотой работала, как возвращалась из сада, запрокинув голову, гордясь строптивой прелестью своей. Он все видел, и это хранили сейчас его глаза.