Дипломаты - Савва Дангулов

А потом втроем они пошли на станцию. Солнце уже село, но дорога вдоль моря была видна из конца в конец, и там, где она взбиралась на холм, выгибая спину, и там, где стлалась долиной. Когда кончился подъем и они взошли на гору, Ленин вдруг вытянул руку.

— Видите? Выше, выше… рядом с облаком! Смотрите на мою руку — голуби! Ах, какие птицы! Это голуби соседа, он пустил их еще вчера вечером. Представляете, всю ночь где-то там, между землей и звездами! — Он стоял посреди дороги, счастливый тем, что способен ощущать значимость этой минуты. — Нет, только представьте, — еще долго не мог успокоиться он, — какая птица! Голубя увозят за море, там он не был отродясь, и он летит кратчайшим путем к дому. Что-то происходит в маленьком мозгу непознанное, какой-то гениальный фокус природы.

Петр молчал. Он узнал об этом человеке нечто такое, чего не знал прежде.

А потом стояли на платформе, как всегда, казалось, что через минуту поезд тронется и не будет сказано многое из того, что следовало сказать. Петр молчал и смотрел из окна, улыбаясь. Нет, в облике Ленина не было ни торжественного, ни тем более величественного. Перед окном стоял человек в пыльных башмаках (они долго шли по этой дороге вдоль моря), с ивовой палкой в руках. Его шляпа была чуть-чуть сдвинута, а лицо раскраснелось от неумолимого здешнего солнца. И Надежда Константиновна рядом; в полотняном платье и белой панаме. Они молчали, однако Петру казалось, что и в молчании, как теперь, они ему необходимы. А потом они подняли руки, все так же улыбаясь, и платформа вдруг сдвинулась с места и побежала назад.

Петр подумал: «Почему все-таки я представлял его не таким? Не идол, слепленный по образу и подобию всевышнего, а человек живой крови. „Смотрите на мою руку — голуби!.. — Что-то происходит в маленьком мозгу непознанное, какой-то гениальный фокус природы“. И глаза, когда женщина шла из сада, — и она для него чудо природы. Нет, он действительно другой — сколько будешь думать, не выдумаешь такого. Прекрасен человек, а не легенда о нем. Прекрасен человек…»

52

Трамвай продолжал лететь, рассыпая жесткий звон. На новом повороте юноша в шинели забеспокоился.

— Я пошел, — сказал он и засунул газеты за ремень.

— Иди, у тебя ног много, — сказал солдат и постучал деревянной култышкой.

Юноша вытянул руки и ринулся в темноту.

Петр последовал за ним.

— Германцы идут на Питер! — подал голос юноша где-то справа. — Ни войны, ни мира!

Петр остановился: в соседстве этих фраз Петру почудилось нечто тревожное. И казалось непонятным, что снег падает так спокойно-торжественно и кротко светят огни Смольного. Хотелось взломать тишину сигналом такой тревоги, чтобы черти взвыли.

В смольнинской комнате Чичерина, большой и пустынной, был обжит один угол: там стоял небольшой стол и железная койка.

— Как… город? — поднял глаза Георгий Васильевич.

Петр положил на стол газету.

— Все новости здесь, — сказал он.

Чичерин погрузился в чтение. Только сейчас Петр увидел стакан недопитого чая на столе, складной нож Чичерина, кусок сахара на чистом листе бумаги. «Однако Чичерин уже рад-бил холостяцкий бивак», — подумал Петр. А Чичерин одолел газету, неловко сложил (в нетвердых руках газета гремела, точно лист железа), замер, — даже темные зрачки на миг остановились.

— А как здесь? — спросил Петр, имея в виду Смольный.

Чичерин улыбнулся — Петр угадал его мысли.

— Трудно.

В соседней комнате бешено вертелась ручка телефонного аппарата.

— Какой же госпиталь без бинтов? — вопрошал женский голос. — Бинты… Бинты

Чичерин указал глазами на стену:

— Департамент Подвойского. Вот так круглые сутки: бинты, снаряды. Потом опять бинты.

— Здесь как? — повторил вопрос Петр.

Чичерин развернул и вновь свернул газету — этот жест был необходим, чтобы возобновить прерванный разговор.

— Полчаса назад закончилось заседание ЦК, — произнес Чичерин и закрыл глаза, будто ослепленный ярким светом. — Решено не заключать договора, — добавил он.

— Не заключать? — Петр еще не мог осмыслить сказанного Чичериным. — А… Ленин?

— Все оказалось сильнее Ленина.

— Было голосование?

— Да, и Ленин остался в меньшинстве.

Так вот что происходило в эти часы в Смольном. С памятных октябрьских дней для России не было дня более ненастного, чем сегодняшний.

— Как понять все это? — спросил Петр.

— Нас ждут события грозные, — казалось. Чичерин хотел сказать больше, много больше.

В соседней комнате, точно вода из брандспойта, зашипел телефонный звонок.

— Кладите в подводы солому и везите! — твердил все тот же женский голос. — С подвод — на операционный, на операционный!..

На столе Чичерина шевельнулась бумага — дверь в комнату открылась.

— Георгий Васильевич, — услышал Петр и по говору, неповторимо характерному, с мягким «р», узнал Ленина. Петр обернулся, но Ленин его не заметил. — Прошу вас сегодня же ночью проштудировать германский проект договора, — сказал он и движением руки дал понять, что сказал еще не все, но в этот момент увидел Петра, и жест остался незавершенным. — Здравствуйте! — приветствовал он, и его рука потянулась к Петру. — Гонец? Как не помнить! — произнес он почти ликующе и добавил: — Я говорю Наде: нет, ты все забыла! Помнишь Порник и молодого человека, что свалился к нам с неба?

А за стеной вновь раздался звонок.

— Везут на двух подводах, — послышался все тот же женский голос. — Если выживут…

Ленин поднял серьезные глаза. Было слышно, как щелкнул рычажок телефонного аппарата. Разговор за стеной закончился, но Ленин все еще был серьезен.

— Не думаете ли, Георгий Васильевич, что дипломатия и жизнь никогда не стояли так близко? — Он указал взглядом на стену, за которой женщина говорила по телефону.

— Наверно, это полезно, Владимир Ильич, — согласился Чичерин. — Дипломатия всегда была дольше от жизни, чем необходимо. Недоставало версты, заветной…

Вы обрели ее, эту версту, Георгий Васильевич?

— Пожалуй… обрел. Вот Маркин: в кои веки дипломат принимал посла в бушлате. Кстати, Локкарт просит вас принять его.

Ленин, приблизившийся было к двери, что бы покинуть комнату, остановился.

— Локкарт? — Он вернулся к столу. — Хочет участвовать в брестской баталии? Ну что ж, я готов.

Из чичеринской комнаты Петр вышел с Лениным.

— А в тот раз мы с Надей несколько дней не могли прийти в себя, — заметил Ленин все так же живо, — все спрашивали друг друга: а как гонец, домчался ли?

«Откуда эта бодрость в голосе я улыбка? — думал Петр. — Ведь всего полчаса назад состоялось голосование, которое порушило все, за что он боролся месяцы, что месяцы — годы, жизнь! Неужели ему так просто возобладать над собой?»

— Мы с Надей полюбили и домик на берегу Бискайи, и семью, в которой жили, — рассказывал Ленин с видимой радостью. — Лето в Порнике! Как там хорошо работалось по утрам!

Петр слушал и думал: «Да нет, все было не так размеренно точно и спокойно». Он, Петр, знает, что было все не так. Был шторм, и гром колол и рушил горы, и бушующее море сомкнулось с небом, как день сомкнулся с ночью, три дня и три ночи… И все эти дни и ночи он просидел за письменным столом, не поднимая головы, а потом сон, наверно, железный, без сновидений. Все было как в жизни. Все было как сейчас — без сна, на нервах. А вспоминается тишина и синее море. Придет день, и кто-нибудь напишет, как Ленин умел дозировать время, как рационально и точно делил день на труд и отдых, обязательно будет написано обо всем этом с уверенностью, не вызывающей сомнений, что так именно было. А на самом деле так не было. Все было многократ труднее. Но почему все-таки, обернувшись назад, на Порник, на Бискайю, он помнит только тишину и море?

— Мой стол стоял у окна, выходящего прямо на море. И свет и шум моря настраивали и, быть может, чуть-чуть успокаивали, это необходимо, — говорил Ленин, а Петр думал: «Он жизнелюбив. Может, поэтому жизнь представляется ему легче, чем она была на самом деле».

Ленин неожиданно остановился у раскрытой двери, умолк. Потом вошел в дверь и встал поодаль, точно посреди большого и светлого поля, окинул долгим взглядом все вокруг. Петр приблизился к Ленину, огляделся они стояли посреди зала, который действительно был и просторен, как поле.

Петр посмотрел на Ленина и не узнал его. В неярком свете единственной лампочки, которая горела над дверью, Петр увидел бледное от волнения лицо и глазницы, заполненные сизой тенью. Что-то невидимое и еще непонятное Петру ворвалось в сознание Ленина, ворвалось внезапно и полонило. Потом Петр вдруг понял: «Так это же актовый зал Смольного! Тот самый, куда пасмурным ноябрьским утром прошлого, девятьсот семнадцатого года вошел Ленин, чтобы возвестить начало новой эры. Если когда-нибудь возникнет необходимость найти эпицентр революции, он здесь. Отсюда Советская власть зашагала по миру. Но почему один вид этого зала так потряс Ленина? Ведь он, очевидно, был здесь после ноября, и не однажды… Почему потряс сегодня?»