Конец «Русской Бастилии» - Александр Израилевич Вересов

в таком. А сейчас говорил, как будто в нем запруду прорвало.

Многое непонятно Жуку. На какой шлях сворачивает революция? Кто в Питере правит в советах? И, наконец, как разобраться, где враг, где друг?

Чекалов объяснял подробно и долго. Закончил тем, что сам задал вопрос:

— Ты в Петрограде давно не был?

— Да с тех пор, как гнали меня в кандалах через город из пересыльной тюрьмы в Шлиссельбургскую крепость, — усмехнулся Жук. — С тех пор и не бывал.

— Поезжай, — твердо сказал Чекалов. — Поезжай, все своими глазами посмотри.

— Так я ж в Питере никого не знаю.

— Ты иди прямиком на Петроградскую сторону, во дворец Кшесинской.

— Кто она, эта Кшесинская?

— Балерина, солистка императорских театров.

— Мне-то какое до нее дело?

— А там увидишь.

4. Особняк на Каменноостровском

В Петрограде стояла оттепель. Снег на улицах почернел. Блестели талые сосульки, свисавшие с крыш. В водосточных трубах грохотал слежавшийся за зиму лед и рассыпался на тротуарах крутой кашицей.

Жуку было жарко в полушубке и папахе. Он расстегнул крючки и шагал среди толпы, выспрашивая дорогу на Петроградскую сторону.

Город казался Иустину незнакомым взгляду и знакомым сердцу. Впервые видел он многолюдье его улиц, дворцы на набережных, широкую, ломающую лед Неву, — зажатая в красновато-серый гранит, она была совсем не такою, как среди пологих заснеженных берегов возле Шлиссельбурга.

К великому городу на Неве вот уже несколько месяцев были обращены мысли Иустина. Что происходит в Петрограде? Что скажут, что сделают питерские рабочие? Об этом думалось постоянно.

Да и не вся ли Россия, не весь ли мир с восторгом и страхом, с надеждой и ненавистью, любя и проклиная, ловили вести из революционной столицы!

Ни красота бесконечных проспектов, ни громогласная бронза памятников не привлекали внимания шлиссельбуржца.

Он оглядывался вслед грузовикам, ощетиненным штыками, — грузовики проносились, взметая темные комья снега.

На перекрестках улиц толпилась публика в картузах и кепках. Котелки и фуражки встречались реже. На околышах фуражек виднелись невыцветшие следы кокард. У многих прохожих на груди красные ленточки, банты, розетки. Иустин смотрел поверх красного в глаза. Иные были дерзко-веселыми, другие — хмурыми, третьи — настороженными.

— Дружище, как пройти к особняку Кшесинской? — спросил шлиссельбуржец извозчика, дремавшего на козлах.

— Подвезти? — встрепенулся тот и взмахнул локтями, перебирая вожжи.

— Нет у меня денег, — сожалеюще сказал Иустин, — пешком дойду.

— Эх, седок тоже, — сплюнул извозчик. — Да и то сказать, какая нынче власть, какие деньги в ходу — неведомо… Держись вон за теми, не ошибешься.

Извозчик ткнул кнутовищем вслед небольшой и нестройной колонне рабочих, которые на двух древках несли красное полотнище, — оно прогибалось и парусило на ветру. Топотали не в ногу, перекликались, посмеивались.

Выборгская сторона переходила в Петроградскую не постепенно, а как-то сразу, внезапно. Кончились закопченные корпуса с кирпичными башнями и продымленными трубами, кончились глухие переулки, где кисло пахло кузнечной окалиной. Под подошвами была уже не булыга, а мягкий деревянный торец, шашечка к шашечке.

По краям улиц высились многоэтажные доходные дома, в аллеях прятались особняки. Широкий Каменноостровский проспект скатывался прямиком с горба Троицкого моста.

Напротив золотого Петропавловского шпиля голубела бирюзой мечеть. А невдалеке от нее, на углу — белокаменный дом в два этажа, мало похожий на дворец. Роскошным у него был только выступающий во всю высоту, до самой крыши, стеклянный фонарь. За толстыми стеклами виднелся цветущий зимний сад. Зеленые ветви пальм упирались в легкие перекрытия.

Над крышей, на неоструганном древке был примощен узкий красный флажок. На нем выведено всего пять букв: «РСДРП». У входа стоял зеленый броневик с откинутой ступенькой. Рядом — чернолаковая карета на толстых шинах. Породистые лошади перебирали ногами, косились на грозно урчащего железного соседа.

Колонна рабочих рассыпалась среди деревьев, окружавших дом. Их командир, в скрипучей кожанке, прошел в подъезд. Иустин — за ним.

Командира он тут же потерял из вида. В вестибюле, выложенном белыми мраморными плитками, едко пахло махоркой. На широкой лестнице гремели поспешные шаги. Шаги именно гремели. Так умели ходить только солдаты в своих окованных сапожищах.

«Какие уж тут балерины?» — улыбнулся про себя Жук, вспомнив слова Чекалова.

Во втором этаже крайняя дверь была открыта. В комнате, до половины обшитой палисандром, спорили громко, запальчиво. Иустин остановился на пороге.

Спорили трое: матрос с маузером, оттягивавшим поясной ремень, мужчина в серой шляпе и женщина, закутанная в соболя. Женщина была немолодая, с длинным лицом, крупным ртом и красивыми карими глазами. Рядом, робко, по-монашески подобрав руки, стояла девушка в плюшевом пальто. Она молчала.

Трое разговаривали громко и сердито, перебивая друг друга.

Жук стал невольным свидетелем интересной сцены. Он не подозревал, что один из споривших — лишь вчера назначенный комендант дома, другой — известный в Петрограде присяжный поверенный, а третья — сама хозяйка особняка, прима-балерина Мариинского театра Матильда Феликсовна Кшесинская.

Сейчас бывшая солистка императорского балета ломала свои длинные, в синеватых жилках пальцы и кричала на матроса, смотревшего на нее сверху вниз и бесконечно смущенного этим натиском.

— Во что вы превратили мой дом? — кричала балерина, — мой уединенный, мой тихий уголок! Господи, конюшня какая-то!

Она прижимала к глазам платочек.

— Мои меха, отдайте мои меха! — передохнув, снова закричала Кшесинская.

— Мадам, вы покинули дворец, оставив своих слуг без денег и продуктов, — старался урезонить ее комендант. — Мы все это время кормили ваших горничных, лакеев, садовников. А вы у нас требуете какие-то меха… Все ваше имущество в неприкосновенной сохранности, мадам. Вот, получайте по описи за печатями.

Он выволок из угла кипу белого шелка и кружев, перевязанных толстой шершавой веревкой, припечатанной сургучом.

Кшесинская отшатнулась. Она повторяла:

— Меха! Мои меха! В гардеробе их было на двести тысяч рублей!

Она плакала так горестно и трогательно, что горничная, движимая одним лишь желанием утешить ее, тихонько сказала:

— Барыня, голубушка, но я же сама все укладывала в сундук. Ничего не забыла. В Лигове ваши меха, целехоньки…

Сказала и снова отступила, руки по-монашески сложены, глаза опущены.

Балерина, казалось, ничего не слышала. Брови над карими, нестарящимися глазами надменно приподнялись.

Присяжный поверенный в ораторской позе, опершись на груду связанного и прожженного сургучом бело-розового тряпья, с пафосом вопросил:

— Знаете ли вы, что это одеяние Флоры, Психеи, Одилии? Им рукоплескали Париж, Женева, Монте-Карло! Знаете ли вы о том? Варвары! Сегодня же обо всем будет сообщено господину Керенскому. Вы ответите перед судом за присвоение этого дворца!..

Кшесинская вместе с поверенным вышла. За окном простучал отъезжающий экипаж. Матрос опустился в кресло, кулаками подпер голову.

— Поверишь, в пот вогнали, проклятые.

Он