Конец «Русской Бастилии» - Александр Израилевич Вересов

парохода. Были они с черными трубами, краска на бортах облупилась, вмятины на носу и на корме показывали, что эти работяги немало плавали по Ладожскому озеру.

Все три парохода принадлежали купцу Баташову и носили имена царствовавших особ: «Петр», «Екатерина», «Павел».

Баташов славился в Шлиссельбурге своей заумью. Он похвалялся, что скоро хозяином Ладоги станет его флот, в котором будут представлены все Романовы. Но из этой затеи ничего путного не вышло. На третьем императоре осекся…

Купец исчез сразу после февральской революции, боясь мести своих судовщиков, которых немилосердно обсчитывал и всячески притеснял.

Пароходы были объявлены народной собственностью. Председатель Совета, добежав до стенки затона, крикнул в сложенные рупором ладони:

— Давай начинай!

Жук заметил, что у каждого из пароходов к корме подвешены «люльки», в которых стоят матросы с ведерками и кистями наготове.

По команде Чекалова началась веселая работа. Замелькали кисти, брызгами полетела разведенная краска. С бортов свешивались матросы, советовали, поправляли тех, кто находились в «люльках».

Старые названия мгновенно были закрашены. Под ними появились новые, неровно выведенные белилами.

В каких-нибудь полчаса «Петр» стал «Демократом», «Екатерина» — «Республикой», «Павел» — «Пролетарием».

Жук и Чекалов прыгнули со стенки вниз, на раскачивающуюся палубу «Республики».

Матросы, боцманы, рулевые в обнимку плясали вокруг мачт.

Судовщики с соседних пароходов кричали Чекалову:

— Михайлыч! Пойдешь с нами на Ладогу, в первый рейс?

— Пойду! — отвечал он так же громко и весело. — Пойду! Только вот с делами управлюсь!

6. Старинная монета

У Зоси и Марии Дмитриевны был свой небольшой секрет, вернее, замысел, который они пока никому не выдавали.

Марией Дмитриевной называли Мусю с тех пор, как она стала учительствовать в той самой школе, где когда-то училась сама. А Зося так и осталась Зосей, Зосенькой, Зоськой, хотя и у нее появились серьезные обязанности. Она ведала немудреной канцелярией ревкома.

Самая же главная ее должность была вот какая: по живости своего характера и еще потому, что постоянно верховодила всеми парнями и девушками в поселке, она стала как бы связным между ревкомом и молодежью, не только заводской, но и шлиссельбургской.

Зося раньше всех оценила очень важное обстоятельство, которое вошло в жизнь недавно и прочно. Как только были изгнаны Эджертон Губбарт с ситцевой фабрики и старые мастера с завода, постоянно опасавшиеся, что рабочие правого и левого берега «стакнутся», исчезла искусственная преграда между городом и поселком.

Они стали как бы одним целым. Начало этому было положено в дни народного наступления на крепость. С того времени всё делали вместе. Конечно, больше всего общих дел появилось у молодежи.

Оказалось, что шлиссельбургским и заводским парням и девчатам надо встречаться как можно чаще. Но где? Старый немецкий клуб, отныне Народный дом, слишком тесен для таких встреч.

Тогда же возник и вопрос, глубоко всех волновавший.

Можно ли в теперешние исторические дни — а то, что это так, понимали даже школьники младших классов, — в дни революции, когда не сегодня завтра начнется борьба с мировым капиталом, можно ли петь, танцевать, смеяться, если тебе весело.

В Шлиссельбурге и в поселке часто собирались вечеринки, где пели и танцевали. Но и там обсуждали этот вопрос: можно ли?

Зося и Мария Дмитриевна решили, что можно. Только на всякий случай надо было посоветоваться с Иустином Петровичем. Он известный революционер, что он скажет?

Председатель ревкома ухмыльнулся в кулак, когда ему задали этот вопрос.

— Может, и в самом деле нельзя, — сказал он, глубокомысленно хмурясь, — но тогда, пожалуй, надо отменить молодость, а заодно и эту весну.

Беседовали они, сидя на широких ступеньках Народного дома. Над крышами голубело небо. Клен, росший у самого крыльца, раскачивал ветви, просветлевшие, готовые выбросить первый зеленый пушок. Пахло влажной землей.

— Я знала, — торжествующе выкрикнула Зося, вскочив на ноги, — что и вы так думаете!

И повернулась к подруге:

— Скажем?

Мария Дмитриевна одобрительно кивнула.

Они рассказали Иустину о своем замысле.

Ни на правом, ни на левом берегу нет помещения, где могла бы встречаться молодежь. Такое место есть только на острове. В крепости. Рыбаки, на днях ходившие в озеро, побывали на острове и говорят, что многие здания уцелели, а собор и вовсе не тронут огнем.

— Ну что ж, — отозвался предревкома, — об этом стоит поразмыслить.

Но дело оказалось куда более сложным, чем полагали подруги.

О предстоящей поездке в крепость очень скоро узнали в Шлиссельбурге. И тотчас все старухи-богомолки ополчились против Зоси. Старухи ругали не своих сыновей и дочек, внуков и внучек, а Зосю за то, что она подбивает их на непотребное дело. Богомолок тревожила судьба Иоанновского собора. Они разнесли весть о том, что «мокрохвостые» собираются «осквернить» собор, устроить в нем «дьявольскую потеху».

Как-то они поймали Зосю около столовой и обступили ее. Разговор получился горячий. Темные, иссохшие руки тянулись к красному платочку, чтобы сорвать его с головы девушки, добраться до ее русых кос.

Старушки грозили молнией небесной, которая непременно падет на грешников, как только они отправятся на остров; и земля раздастся у них под ногами, не пустит к собору.

Зося увертывалась от злых рук.

— Погодите, бабушки, погодите, — просила она, — мы ведь ничего в соборе не тронем.

Но старухи наседали.

— А вы сами-то в бога верите? — вдруг ошарашила их Зося вопросом. — Пусть он тогда нас накажет, пусть молнию пошлет. Вот увидите…

Но старушкам не хотелось откладывать, — они сами покарают безбожницу. Платочек с нее все-таки сбили.

Мария Дмитриевна перепугалась, увидев растрепанную Зосю. Принялась причесывать ее и заплетать косу.

Зося говорила, не поднимая головы с колен подруги:

— Если бы ты видела, какие они злющие. А еще говорят, что бога любят. Они никого не любят… А в крепость мы все равно поедем. Правда, Муся?

Молодежь отправилась на остров прохладным апрельским утром, рано, до света. Но богомолки каким-то образом пронюхали о том и забросали лодки грязью.

С озера нагнало в Неву крупные волны. Над ними носились чайки — то падали, то взмывали. На передовой лодке запевали, на других подхватывали.

Ай люли-люли-люли,

Как мы песню завели.

Барыня, барыня,

Ты моя сударыня.

У молодежи еще не было своих песен. Появлялись новые слова. Их распевали на какой-нибудь старый мотив. Среди таких песен «Барынька» считалась самой любимой.

Нет у нас царя уж боле,

Весь народ на вольной воле.

Любо ль тебе, барыня,

Любо ли, сударыня?

Под ударами весел лодки шли быстро, глубоко зарываясь носом в