Конец «Русской Бастилии» - Александр Израилевич Вересов

— Вот оглашенные, — продолжал комендант. — А дамочке невдомек, что нельзя нам отсюда уйти. Позиция больно подходящая. Петропавловка рядом, Зимний поблизости, и до Выборгской рукой подать… Стой, а ты откуда?

Матрос уставился в лицо вошедшего.

— Из Шлиссельбурга, — ответил Жук.

— Значит, не ко мне. Пойдем провожу.

Особняк Кшесинской был недавно занят солдатами броневого батальона. На запрос Временного правительства ответили, что дворец находится под воинской охраной. Керенскому понадобилось немного времени, чтобы понять: броневики охраняют вовсе не собственность балерины.

Во втором этаже особняка находились Центральный и Петроградский комитеты партии.

Комендант вместе с Жуком прошел через несколько комнат с затоптанным, забросанным окурками паркетом и сдвинутой с мест мебелью.

Здесь стучали пишущие машинки, грудами лежали листовки и брошюры, на которых еще не высохла типографская краска. То и дело звонили полевые телефоны. Повсюду толпились солдаты в расстегнутых шинелях, рабочие в пальто или кожанках; почти у всех — винтовки.

Двери на балкон, обнесенный чугунной решеткой, были раскрыты настежь. С балкона беседовал с только что подошедшими выборжцами кто-то из партийных работников.

Разговор был деловой и очень важный — об оружии, о своей власти на заводах, о том, что каждый день и каждый час надо быть начеку.

Этот разговор Жуку пришелся по душе, а то, что он ведется несколько громче обычного и в такой обстановке, с балкона, так это же ясно, — сотню человек в комнатенки не втиснешь. Вот и беседуют под открытым небом.

— Подожди тут, — велел комендант и исчез.

Жук оглядел тонконогие стулья, обитые светлым, в цветочках шелком, и сел поближе к двери, на порожек, полузанесенный непрочным весенним снегом.

Шлиссельбуржец сидел и слушал. Снизу, с улицы, выкрикивали вопросы. С балкона отвечали. Иустин ничуть не удивился, что это те самые вопросы, которые волновали его.

Никакого доверия Временному правительству, правительству министров-капиталистов! Никакого доверия меньшевикам и эсерам, окопавшимся в Петроградском совете!

Рабочие переговаривались, стучали прикладами.

Тот, кто беседовал с выборжцами, вернулся с балкона и подошел к Жуку. Узнав, что он председатель шлиссельбургского ревкома, потащил его в соседнюю комнату. Сели к большому овальному столу. На крышке красного дерева стоял жестяной котелок, и с краю горкой был насыпан крупнозернистый табак.

Разговаривали долго, причем Жуку приходилось больше отвечать, чем спрашивать.

С удивительным чувством ясности и решимости Иустин спускался по лестнице особняка. Дело было даже не в словах, которые он здесь услышал. Казалось, сам прокуренный воздух в этих комнатах был насыщен до предела зарядом огромной человеческой энергии. И она передавалась каждому, как ток, от сердца к сердцу.

С комендантом Жук снова столкнулся в мраморном вестибюле.

— Ты куда, на вечер глядя? — спросил матрос. — Ночуй у нас, койка найдется.

— Да нет, я к товарищу, — отказался шлиссельбуржец.

Этим товарищем был Владимир Лихтенштадт, письмо от которого Иустин получил перед самым отъездом в Питер.

────

Владимир жил в маленькой, заваленной книгами квартире в Рождественской части. Он сам открыл Жуку дверь и, чиркая спичками, повел его через темные комнаты. Света в доме не было.

Марина Львовна вскипятила для гостя чай.

Друзья-шлиссельбуржцы сидели у окна. За стеклами густели сумерки, потом стало совсем темно, потом стало светать. Иустин и Владимир позабыли о времени.

Марина Львовна раза два им напомнила, что пора отдыхать. Затем уж и напоминать перестала.

О многом надо было переговорить бывшим узникам. Жук рассказал о шлиссельбургских новостях, о том, кто уехал из заводского поселка и кто остался, как разросся красногвардейский отряд и какие вопросы приходится решать ревкому.

— Ну, а ты как живешь? — задал вопрос Иустин.

— Заканчиваю свою книгу, — Владимир потянулся к столу и поворошил груду исписанных листков. Выбрал один и прочел в свете забрезжившего утра: — «Без знакомства с Гете-натуралистом нельзя понять Гете-поэта».

Это была книга, начатая в крепости. Теперь Лихтенштадт отделывал последние главы. Работал увлеченно.

Владимир никому не говорил об этом, но его все время не покидала мысль, что он в какой-то степени рассказывает о своем собственном понимании вещности всего существующего, непрестанно развивающегося, движущегося от формы к форме. Да, это была повесть о становлении материалиста.

— Мне предлагают заняться научной работой, — продолжал Лихтенштадт. — Ты знаешь мою мечту. Но разве я могу сейчас посвятить себя науке?.. Нужны дела, хоть маленькие, но такие, чтобы согревали людей, помогали жить, воевать, видеть дорогу, по которой мы идем.

Иустин ждал, что его учитель, его товарищ по каторге назовет эти дела. И он назвал их.

Владимир читал лекции на заводах в своем районе. Лекции были вечерние. Днем он работал в городской детской колонии «Ульянка». Воспитывать ребятишек, формировать их характер ему нравилось, хотя тут приходилось мириться и с неудачами.

Лихтенштадт подготавливал создание большой земледельческой колонии для школьников. Здесь опыт шлиссельбургских «огородов» ему очень пригодится.

Иустин шагнул почти вплотную к Владимиру.

— Послушай, — заговорил взволнованно Иустин, — сейчас наступает такая година… Надо драться, драться!

Никогда раньше Жук не говорил так со своим учителем. Владимир остановил товарища.

— Видишь ли, революция дала мне свободу, и я свою свободу отдам революции.

Ох, как боялся Иустин красивых слов. Он увидел крепко сжатые губы Владимира, его близорукие, грустные глаза и понял, что ни о чем больше не должен спрашивать.

Революция требует от человека не жертв, а всего его, в каждом помысле, в каждом ударе сердца. Она простая, как хлеб, как кровь.

Иустин понимает это. И там, в особняке Кшесинской, понимают…

Жук начал рассказывать о сегодняшних, нет, теперь уже вчерашних встречах на Петроградской стороне.

Вместе посмеялись над забавной историей, приключившейся с мехами прима-балерины.

Простились дружески. Весь путь до Шлиссельбурга Жук думал о Владимире.

«Конечно, он найдет свою большую дорогу, не ошибется. Ведь это же наш, шлиссельбуржец, тот, кого слушала и кому верила вся крепость. Я верю ему!» — решил Иустин.

5. «Крестины»

Весь день и всю ночь Иван Орлов ждал возвращения председателя ревкома.

Жук наткнулся на бывшего каторжанина, поднимаясь по лестнице в мезонин. Орлов спал на полу, у самой двери.

Иустин поднял его и прислонил к стене. Грозно спросил:

— Пьян?

— Ни на столечко, — тараща заспанные глаза, Орлов отмерил большим пальцем самый кончик мизинца.

— Где водку достал? — бешено закричал Жук.

— Да трезвый я, трезвый как стеклышко, — обиделся Орлов. — Радость у меня, Иустин Петрович, а ты кричишь. Ей-богу, зря.

— Что за радость? — успокоясь, спросил предревкома. Он бросил полушубок на койку.

— От дочки получил письмо, зовет, ждет, — сообщил Орлов, — значит, завтра и еду!

— Не сердись, друг Иван, за жесткое слово, — попросил Жук. —