Конец «Русской Бастилии» - Александр Израилевич Вересов

за требование объяснений, кто и зачем потревожил гиганта в его жилье. Вошедший спокойно ожидал прямого вопроса.

Иустин спросил:

— А вы кто?

Ответ был таким же коротким:

— Чекалов.

— Я не о том, — угрюмо и досадливо задвигал бровями Жук: фамилия «Чекалов» ни о чем не говорила ему. — Я спрашиваю, откуда вы, какой партии?

— Большевик. И прислан большевиками.

Жук рассмеялся, вначале сдержанно, потом во все горло. Ему хотелось заметить этому юнцу, что он знавал настоящих большевиков, что он сидел за одной решеткой с Серго Орджоникидзе. Большевики, в представлении Иустина, — люди могучие, с огромным и мудрым революционным опытом. Какой опыт, какая мудрость и сила могут быть у него, у этого длинноволосого, с впалой грудью? Ведь он же почти мальчуган; что он видел, что знает?

Но Иустин ничего не сказал. Он раскатисто хохотал. Посмеивался и неожиданный посетитель. Казалось, он ничуть не смущен таким приемом. Взгляд его синих глаз был очень дружелюбным и приветливым.

Чекалов снял шляпу и посмотрел, куда бы ее положить, не нашел места и оставил в руке. Он сказал, что ревком правильно поступил, создав красногвардейский отряд; и то, что рабочие сами управляют заводом, также очень верно и хорошо.

Жук слушал и спрашивал себя: «Кто дал этому пришельцу право одобрять или не одобрять? Сейчас, пожалуй, самое время слегка одернуть его».

— В каких тюрьмах вы сидели? — поинтересовался председатель ревкома. — Где отбывали каторгу?

Ни тени смущения в ясных синих глазах.

— Мне не довелось познакомиться ни с тюрьмой, ни с каторгой.

— Где же вы начинали свою революционную работу? — задал Жук новый вопрос.

— Я разносил «Правду». Вот эту самую газету, что лежит на вашем столе.

3. «Пришелец»

В родной поселок Николай приехал поздно вечером. Фонарь на последнем вагоне медленно уплыл в сумерки. Николай был единственным пассажиром, высадившимся на полустанке.

Чекалов долго смотрел на низенькую, дощатую платформу, — когда-то он часто прибегал сюда с ребятишками. Проходящие поезда везли незнакомых людей в незнакомый мир.

И никому не было дела до оборвыша в стареньком отцовском пиджаке…

Николай смотрел на поломанные доски, на грязный снег, на черневшие неподалеку дома. Казалось, здесь ничто не изменилось. Только труба, торчавшая над деревьями, не дымила.

Он вздохнул и пошел по заледенелой дороге к дому в березовой роще.

У поворота он встретил девушку в вязаной шапочке и в кацавейке, по-мужски затянутой ремнем. Оглянулся, и девушка оглянулась. Будто знакомы острый подбородок, строгие, с изломом посредине брови. А она уже бежала к нему, крича:

— Коля!

В первую минуту, не разнимая рук, Чекалов и Муся спешили сказать, как забавно, что они не узнали друг друга. Может быть, вечерняя темь виновата? Нет, не в том дело. Оба действительно очень повзрослели за это время. И не мудрено.

В Мусиной жизни многое изменилось. Она отдалилась от родных, — ей давно уже не по сердцу были их скаредность и богопочитание. Теперь Муся живет самостоятельно. Второй матерью для нее стала Елена Ивановна.

Николай внутренне дивился решительности обычно робкой, тихой девушки. Он расспрашивал о последних событиях в поселке, о новых людях. О разгроме крепости Николай уже знал.

— Не вернулся ли на завод Игнат Савельич? — нетерпеливо задал вопрос Чекалов. Очень ему хотелось в этот первый день в родном поселке встретить старого слесаря, своего учителя и наставника на трудных дорогах жизни.

Пожать бы сейчас его темные от железной окалины руки, увидеть, как шевелятся сивые прокуренные усы и брови с сединками двигаются, нагоняя морщины на лоб, сказать бы ему: «Видишь, Савельич, наша правда верх берет!» Да что уж. Нет на заводе старого слесаря. Мало ли честных борцов полегло на сибирской каторге! Наверно, и дядя Игнат с ними…

Николай спросил, все ли благополучно в семье. Муся задумалась, — говорить ли? Решила сказать.

За несколько дней до революции от тяжелой желудочной болезни умер Михаил Сергеевич. Елена Ивановна очень грустит. Она говорила Мусе, что вот муж ушел и что сына она не надеется больше увидеть.

— Скорей, скорей, бежим! — крикнул Николай.

Так они и в хату влетели — в хлопьях снега, переполненные счастьем нечаянной встречи.

Елена Ивановна прижала голову сына к груди.

До утра теплился свет в доме на краю березовой рощи… Елена Ивановна и Муся, ужасаясь и радуясь, слушали рассказ Николая о том, что случилось с ним после того, как два года назад, выздоровев, он уехал из поселка.

Тогда Чекалов направился в Питер. Но почти сразу вынужден был скрыться в Москву. Полиция шла по его следу.

В Москве он и недели не прожил, как нос к носу столкнулся с филером, невзрачным человеком с сонными глазами и странной улыбкой, обнажавшей десны. Филер преследовал его шаг за шагом.

Пришлось мчаться обратно в Петроград. В вагоне Николай опять увидел полоротого шпика, но уже с двумя жандармами.

После станции Бологое Чекалов на полном ходу соскочил с поезда. У него не было денег, — последние истратил на билет. Вещи оставил в подарок своим преследователям.

Сотни верст до Питера Николай шел пешком, впроголодь, прячась в лесах.

В столице его ждали паспорт на другое имя и партийная путевка в город Екатеринодар.

Там его и застала революция. Чекалова выбрали товарищем председателя Екатеринодарского совета.

Но неудержимо тянуло Николая в самый кипяток революции, в Питер, в родимый край, на Ладогу.

Он написал письмо в Петроградский комитет. Вместо ответа получил вызов — прибыть немедля.

— Вот я и приехал, мама, — закончил свой рассказ Николай.

У Елены Ивановны дрожали руки. Она расплескала чай, налитый в оловянную кружку.

— Значит, домой? — спрашивала мать. — На завод? Услышал господь мою молитву.

Она не сказала Николаю, что молилась о возвращении блудного сына…

В Шлиссельбург Чекалов прибыл по заданию Петроградского комитета. В комитете его предупреждали, да он и сам знал, что обстановка сложная. Он шел не на легкое дело.

На заводе к приезду Чекалова отнеслись по-разному. Эсеры и меньшевики всполошились. Держались в подчеркнутом отдалении. Зато большевики встретили Николая дружески. Они помнили его по дореволюционной маевке, не сомневались в его взглядах. Для всех рабочих было очень важно, что Чекаленок — свой человек, сын местного рабочего, коренной шлиссельбуржец. Уж он-то понимает, что к чему.

С первых дней возвращения Николай заботливо объединял заводских большевиков. Чуть не каждый день он давал бой политическим противникам.

Рабочие любили ходить на собрания, где выступал Чекалов.

В штабе Красной гвардии, в заводской директорской коллегии становилось все больше друзей и единомышленников Чекалова. Сам же он никем не командовал и