Конец «Русской Бастилии» - Александр Израилевич Вересов

дружина пополнилась еще одной боевой сотней. Выбирали ее командира. Наверно, потому, что там оказались на подбор «огольцы» в семнадцать да восемнадцать лет, они захотели, чтобы и сотник у них был не старше.

— Пускай Ванюшка нами командует! — решили в один голос.

Председатель ревкома покачал головой. Но перечить не стал.

2. Голоса газет

Петроградские газеты приходили в поселок с задержкой, — сразу за два-три дня.

Иустин читал их чаще всего ночью, когда отходила дневная суета. В тишине легче думалось.

Он поднимался в мезонин, садился за стол, зажигал узкий фитилек в лампе-коптилке. Фитилек отбрасывал пляшущий свет на убогую обстановку: железную кровать под суконным одеялом и карту России, прибитую к стене гвоздями. На одном гвозде висел овчинный кожух и серая папаха.

Переворачиваемые газетные листы шелестели. Иустину чудился чей-то злой и надсадный шепот, он сменялся истошным криком. И опять — шепоток, вещий, злорадный. Вдруг все заглушалось трактирным воплем, визгом…

Иустин спорил с голосами, несшимися с газетных страниц. Это ощущение спора было таким сильным, что председатель ревкома поднимался, отталкивал стол, ходил по комнатенке, задевая плечами балки покатого потолка. Жук сжимал кулаки, кого-то убеждал, кому-то грозил.

Голоса были разные, у каждой газеты свой. «Речь» и «Биржевые ведомости» басили. «Вечернее время» и «Копейка» срывались на визг.

Голоса смешивались, перебивали друг друга. Иные настораживали, иные вызывали улыбку.

Через полосы шагала жирно набранная «шапка»:

«Да здравствует свободная Россия!»

И тут же напечатано обращение Родзянко к рабочим: «Я считаю всякие уличные выступления крайне вредными. Надеюсь, что рабочие от этого воздержатся».

Чуть пониже, на последней колонке, — сообщение о курсе акций: Мальцевских, Путиловских, Манташевских, Парвиайнен…

На первых страницах публиковалось постановление Временного правительства о том, что Николай II и его супруга считаются арестованными. Временное правительство в ближайшее время решит, может ли императорская семья оставаться в России или должна выехать за границу.

Рядом — под крикливым заголовком — заметка о «небывалом в истории» бунте хористов Мариинского театра. Шла «Майская ночь». Хористы не пели, а гудели. К третьему действию хор был едва слышен. Хористы, прервав пение, вдруг заявили удивленным зрителям, что «при нынешней дороговизне нельзя быть сытым на жалованье в 50 рублей». Актеры требуют повышения жалования. Публика вызвала на сцену директора театра…

И в той же газете разбросанная в разных углах реклама, словно кривляющаяся рожица высунется то здесь, то там: «Шоколад В. Шувалова и сыновей», «Леденцы В. Шувалова и сыновей», «Сахарное варенье В. Шувалова и сыновей».

В другой газете напечатано сообщение о том, что на Дворцовой площади расчищается место для могил жертв революции. Новое сообщение: погибшие будут похоронены в братских могилах на Марсовом поле.

На обороте страницы: «Товарищество „Проводник“ выпускает новые паи на 18 миллионов рублей нарицательными».

Вслед за объявлением: «Пейте „Дедушкин квас“ Раисовского завода» — подверстана военная сводка: «Блистательная победа союзников на Персидском и Месопотамском фронтах. На Западном фронте без перемен».

Набрано крупным шрифтом: «Военный министр Гучков и заместитель председателя Петросовета Скобелев клятвенно призывают армию воевать до полной победы. „Мы же… обещаем стоять здесь на страже свободы“».

А площадные балаганы, театры и театрики взахлеб зазывают, расхваливают свой товар. В «Паласе» — феерия «Роковая страсть». В «Форуме» — драма «Женщина-бандит». В «Кривом зеркале» — спектакль «Вампука наших дней». В Литейном театре — пьеса Осипа Дымова «Крах торгового дома „Романов и компания“». Три действия. Световые эффекты. Стрельба на сцене.

Каждая газета на свой лад перепевает «подвиг» юного отпрыска одной из знатнейших дворянских фамилий, прапорщика графа Головкина-Хвощинского. На Невском проспекте он раздавал собственноручно им написанный «Манифест к народам всего мира».

«Манифест» начинался такими словами: «Ослы! Из-за чего вы боретесь?.. Национальность и родина! Кому они нужны?.. Да здравствует святая нажива!..»

Иустин Жук, отстранив бумажную груду, шагал по своей комнатенке. Он сжимал виски. Он не понимал, что происходит. Была ли революция? Отгремели ее грозы? Почему из газетных подворотен несется лай, улюлюканье? Словно никому и дела нет до крови, льющейся на фронте!

Кого травят? В кого целят пропитанные злобой стрелы? На этот счет никаких сомнений не оставалось. Газеты меньшевиков, кадетов, эсеров, газеты биржевых воротил и фабрикантов общим строем выступали против партии большевиков и ее «Правды».

Десятки статей вопили, будто большевики предают Россию, а «Правда» толкает рабочих на бунт и кровопролитие.

Это говорилось о партии, о людях, которых Иустин научился уважать еще в Шлиссельбургской крепости.

И вот он листает «Правду». Она выходила неодинаковым форматом, на серой, шершавой бумаге. Версталась скупо, без видимой заботы о красоте страницы, статья к статье впритык.

Сюда нет доступа заводчикам и торгашам. Никаких рекламных объявлений. И голос у газеты совсем другой — суровый, мужественный, необыкновенно искренний.

Иустин вчитывался в глубоко оттиснутые строки. Некоторые из них, без краски, голым металлом дырявили бумагу.

Солдат прислал заметку с фронта, «с бойни», — он не побоялся этого выстраданного и страшного слова. Он писал, что, по его простому разумению, воевать надо с теми, кто посылает людей на войну. «Если нужно, к буржуазии повернем свои штыки!» — обещал солдат.

Из Гельсингфорса сообщалось, что батраки решили не работать больше на хозяев. В Красноярске типографщики отказались набирать контрреволюционные листки.

Извещалось о собрании большевиков Нарвского района в столовой Путиловского завода, а также о конференции союза металлистов на Галерном острове.

Скороходовцы жертвовали в фонд своей газеты долю дневного заработка. Георгиевские кавалеры электротехнического батальона отдавали «Правде» свои кресты.

Рабочая Красная гвардия Выборгской стороны к всеобщему сведению публиковала свой устав…

Красная гвардия! Значит, то, что шлиссельбуржцы назвали дружиной, имеет еще и другое имя. Красная гвардия!

Иустин читал «Правду» и видел человека, идущего в гору. Ему трудно, и все-таки он идет. Человек смел, он знает, чего хочет, и своего добьется.

Только один этот голос, голос «Правды», среди воплей, ругани и проклятий звучал осмысленной силой. Жук ощутил это всем сердцем. Как нужны были ему сейчас уверенность, спокойствие, бесстрашие. В бешеной, громыхающей буре видел он ясный и чистый огонь маяка.

Председатель ревкома не заметил, когда кончилась ночь. Он с удивлением спрашивал себя, почему горит фитилек?.. И вдруг увидел, что в плошке керосин на донышке, а морозные узоры на оконном стекле плавятся в ярком солнечном свете.

На пороге комнаты стоял юноша в широкополой шляпе на длинных волосах. Он теребил русую бородку и улыбаясь смотрел, как человек-громадина пятерней приглаживает свои разлохматившиеся кудри и медленно поднимается, загораживая окно.

— Вы председатель здешнего ревкома? — спросил юноша.

Жук не ответил «да», он сказал: «Ну?» Это можно было принять и за подтверждение, и