Конец «Русской Бастилии» - Александр Израилевич Вересов

хату, домашние встретили его угрюмо. Ванюшка успел шепнуть, что постояльца прислал Иустин Петрович. Но более умиротворяюще подействовали слова самого Орлова, что он тут ненадолго, — получит ответ от дочери и уедет.

На следующий день Жук передал Орлову ключ от железного ящика. Об этом с удивлением и сомнением говорили в поселке. Но никто не знал, что Орлов со слезами на глазах просил Иустина освободить его от непомерно трудной и страшной должности. Дело кончилось тем, что председатель ревкома швырнул ключ, крикнул: «Бери!» — и недобро сверкнул глазами. А гнева его Орлов с давних пор опасался.

Железный ящик находился в боковой каморке, в мезонине. Там хранилась вся казна крепости, вывезенная с острова.

— Не волка ли ты в овчарню пустил? — спрашивали Иустина в комитете.

— Я этому человеку верю, — отвечал Жук.

В руках ревкома оказались немалые богатства, принадлежавшие крепости. Ими надо было распорядиться по-хозяйски. Иустин чувствовал на себе большую ответственность. Веление истории, глубокий смысл видел он в том, что крепостное имущество передавалось полностью, без остатка, рабочим, народу.

Часть средств расходовалась на нужды бывших заключенных, для них покупались костюмы, пальто, обувь. Каждый получал небольшое «приданое», чтобы в приличном виде добраться до дома.

Все остальное шло на потребу поселка. Иустин сам следил за устройством в Народном доме большой шлиссельбургской библиотеки. Овальный каторжный штамп на страницах напоминал новым читателям о том, что было и не должно повториться.

В поселке создали сапожную и швейную мастерские, где на машинах и колодках, доставленных с острова, из сукна и кожи, привезенных оттуда же, шили сапоги и одежду для неимущих.

Медные котлы из тюремной кухни на полозьях торжественно притащили в самый большой барак и вмазали в огромные кирпичные плиты. Барак отныне именовался народной столовой.

В пустующем лабазе оборудовали лавку Рабочего потребительского общества. «На зубок» новому обществу отдали 380 пудов ржаной муки, 56 пудов крупы, 74 пуда соли, 12 бочек салаки, 2 бочки льняного масла. Продукты выдавали нуждающимся бесплатно.

Жук постоянно носил при себе записную книжку, где значилась каждая израсходованная копейка и каждая переданная поселку вещь. Тут числились и паровой катер, и две лодки, и даже малый сигнальный колокол. Всему нашлось место в рабочем обиходе.

Все эти житейские хлопоты отнимали много времени и сил. Но самую важную заботу ревкома составлял вопрос о судьбе боевой дружины. Она была создана для освобождения заключенных из крепости. Можно ли теперь ее распустить?

На очень бурном заседании ревкома решили, что ввиду неясности политической обстановки рабочие должны сохранить в своих руках оружие.

Дружина не только не прекратила свое существование, но даже разрослась. В ней насчитывалось четыреста человек. После решения ревкома стало вдвое больше. Винтовок было маловато, зато патронов много, — дружина получила весь крепостной боезапас.

Обучались стрельбе на берегу озера, в лесу. Сюда приходили после полудня, копали траншеи, выбирали цели. До сумерек не умолкала ружейная трескотня, будто свирепый бой разгорался на Ладоге.

— Зачем это? — спрашивали те, кто помоложе.

— Пригодится, — отвечали пожилые, ветераны пятого года, — власть покуда еще не наша. Смекаете?..

Рабочие посты стояли на охране мастерских, складов, водокачки. Постовыми были те же дружинники.

Делилась дружина на сотни. Сотников выбирали на общих собраниях. Почти все они — люди в возрасте у многих — опыт японской, либо германской войны.

Среди сотников только один безусый — столяр Иван Вишняков. Произошло это после того, как Ивану удалось выполнить трудную боевую задачу: выследить матерого охранника.

В столярной работал белодеревец, по имени Арсений. Это был мужчина крупного роста, с бородавчатым носом, очень неповоротливый. Он лениво двигался и говорил лениво.

Подозревать Арсения начали после знаменитой стачки, когда старшего мастера бросили в канаву. Белодеревец участвовал в стачке, но был чуть ли не единственным, кто не пострадал и остался на заводе. В те дни многие удивлялись, как легко и без ошибки полиция арестовала всех вожаков, и последним — слесаря Игната Савельича.

Был слушок, что тут не обошлось без помощи Арсения. Но прямых улик не сыскали.

Теперь же в Петрограде стали появляться печатные листы с выписками из раскрытых архивов охранного отделения. В листах приводились имена, фамилии и приметы платных агентов.

В их числе оказался шлиссельбургский белодеревец Арсений, со своим объемистым животом и бородавчатым носом.

Дружинники кинулись в столярную мастерскую. Арсения там не застали. Поспешили к нему домой. Хата оказалась заколоченной. Предателя и след простыл.

Тогда Вишняков сказал, что Арсений ему хорошо известен и он его разыщет.

Вишнякову не трудно было узнать адреса питерских родных Арсения. По этим адресам и пошел… Иван не вернулся из Петрограда ни на третий день, ни на четвертый. В поселке пожалели, что дали пареньку дело не по силам.

В конце недели, на рассвете, сторож Народного дома нашел Вишнякова спящим на крыльце.

— Ванюшка? Живой? — изумился сторож.

Вишняков дождался председателя ревкома. По-солдатски вытянулся и, смахнув мальчишески безудержную улыбку с исхудалого лица, доложил, что задание выполнил. С этими словами он протянул обрывок бумаги, исписанный неровными карандашными строчками.

Жук привлек к себе Вишнякова, щекотнул его небритой щетинкой усов.

Иван настойчиво совал ему в руку «бумажину». Оказалось, это расписка. Некий старшина пулеметной команды удостоверял, что от «гражданина Вишнякова И. И.» принят для передачи в трибунал «контра, по кличке Арсений».

Иван рассказал, как долго пришлось искать следы охранника, как, наконец, набрел на него в переулке у Николаевского вокзала.

Предатель ринулся на Вишнякова, но он ловко увернулся, выстрелил в воздух. Собралась толпа.

— Кого задержал? Полицейского? Провокатора? — посыпались вопросы.

Посланец шлиссельбургского ревкома объяснил, в чем дело. Рослый молодец попросил:

— Посторонись, я ему двину разок.

— Нельзя, — вспылил Иван, — предателя судить будут!

— Ну, коли так, — разочарованно посоветовал молодец, — веди его в Таврический.

Арсению связали руки. Вишняков ткнул его стволом меж лопаток.

— Пошли!

Вот тут и начались мытарства. В Таврическом дворце важные военные сердито замахали на шлиссельбуржца руками.

— Здесь не арестный дом. Веди его в Знаменскую часть.

Там задержанного тоже не приняли, — все камеры оказались забитыми всяким подозрительным сбродом. Но часовой в обмызганной шинелишке сочувственно заметил:

— Может, в пулеметной команде тебя ослобонят. Тут, недалече.

Всю дорогу Арсений канючил:

— Ванюш, а Ванюш… Отпусти, право, отпусти… Я в поселок сам приду, людям в ноги поклонюсь, простят… Не губи…

Вишнякову было жаль слюнтяя. Но ослушаться, не выполнить приказ ревкома не посмел.

Пулеметчики сжалились над пареньком, забрали у него арестованного…

Вишняков, от усталости с трудом шевеля губами, снова ткнул пальцем в «бумажину».

— Вот читай, Иустин Петрович, здесь все прописано…

Через некоторое время после этого события