Конец «Русской Бастилии» - Александр Израилевич Вересов

белую пену. Вот уж они далеко отошли, слов песни не разобрать…

Жук обещал приехать в крепость позже, после двенадцати. Нелегкий у него был день.

Утром он послал телегу с бидонами в баронское поместье. Иустин не стал тратить ни времени, ни бумаги на переписку. Он велел на словах передать приказ ревкома, — отпустить молоко для детей.

«Привезут или не привезут? — задавал себе вопрос Иустин. — Сможем мы сегодня накормить ребятишек или нет?»

Была и другая забота. Жук ждал телефонного звонка с того берега, из Шлиссельбурга. Там, у аппарата, связанного с Петроградом, дежурил Чекалов. Временами они переговаривались. Но Николай не мог сообщить ничего нового.

Тоненькая ниточка, проложенная на десятки верст под землей, под водой и в воздухе, от верховья Невы до столицы, безжизненно молчала. Но казалось, она вот-вот оживет, по ней побегут незримые искорки-слова, и тогда станет ясно, что событие, которого так ждали, произошло. От этого события во многом зависел весь дальнейший ход революции. Потому и ожидалось оно с таким душевным нетерпением.

Иустин еще раз позвонил в Шлиссельбургский совдеп. И снова Николай ответил:

— Из Питера ничего не слыхать.

Жук условился, что как только известие будет получено, Чекалов отправит посыльного на косу Новоладожского канала.

После этого председатель ревкома саженными шагами поспешил в Шереметевку, где его ждал рыбацкий ялик.

Встречи с крепостью Иустин боялся. Он ждал, что на него повеет горькими воспоминаниями, из пепла встанут образы далекого, — почему-то все пережитое здесь казалось страшно далеким, будто не недели, годы промчались.

Еще с протоки бывший узник услышал новые голоса крепости, ее древних бастионов и башен. Голоса перекликались, пели. Иустину думалось, что веселье здесь невозможно, так же как цветение на выжженной земле. Но веселье было молодое, истинное, светлое.

На берегу острова предревкома остановился, чтобы вслушаться в хлесткую песенку.

Всех чертей прогнали взашей,

Что кормились кровью нашей,

Кровью нашей, барыня,

Кровушкой, сударыня!

Он узнал девический голос. Зося запевала, бросая в небо озорные слова.

Все помещики в округе

Разбежалися в испуге.

Зосе ответили в разных углах крепости с таким удалым присвистом и бесшабашностью, что казалось, эта «барыня-сударыня», не песенная, а живая, где-то тут, на острове, и она такая же задиристая, как и все поющие, и во всем с ними заодно.

Разбежались, барыня,

Пусть бегут, сударыня!

В эту минуту Жук увидел Зосю. Она выбежала на стену около Королевской башни и помчалась вприпрыжку, то и дело оглядываясь. За девушкой мчалась галдящая и хохочущая орава. Зося, ее друзья и подруги играли на крепостной стене в пятнашки.

Нет, эти переполненные радостью, лишь только начинающие жить люди не ведают, сколько крови было пролито здесь, сколько смертей витает меж седыми камнями. А может быть, так и нужно, чтобы над этими мрачными казематами справила тризну юность…

Председатель ревкома не успел оглянуться, как его обступила молодежь. Все вместе вошли в ворота Государевой башни.

Крепость носила явственные следы разгрома и запустения. На нетоптаных дорожках пробивалась трава. Повсюду валялись жесть, сорванная с крыш, переломанные доски и бревна, погнутые железные койки, разорванные тюфяки, посудные черепки.

Сильно обгорел только четвертый корпус. В третьем местами обуглились перекрытия. Остальные здания мало пострадали от пожара. Недавний каторжанин обошел со своими молодыми товарищами всю крепость, от Государевой башни до Флажной и от Светличной до Головинской. Он объяснил, кто из революционеров где был заточен, показал места казни.

Парни и девушки притихли, внимательно слушая. Но тишина длилась недолго. Вскоре на крепостном дворе закружился голосистый, пестрый хоровод. И Жук уже не видел в этом неуважения к памяти погибших. Так надо. Это — жизнь. Но в хороводе ему нечего было делать. Он незаметно отступил в сторону и направился в третий корпус. Посмотрел издали на черные, без стекол, рамы, на заржавленные, скрипучие двери. Не хотелось тревожить то, что уже улеглось в душе.

Все же после короткого раздумья шагнул, пригибаясь, в сводчатый, гулкий коридор. Пахну́ло холодом. Иустин поежился. Он пошел, заглядывая в камеры. В одной на железном столе лежала зачерствелая горбушка хлеба, в другой валялась смятая жестяная миска; на полу лежала книга, и ветер шевелил ее страницы.

В крайнем каземате Жук задержался. Это его каземат. Здесь он провел тяжкие месяцы первого тюремного одиночества.

Он взглянул наверх, в узкое окошко. Там, на расщепленном переплете, сидел воробей и скособочась смотрел на неожиданного посетителя. Иустин подмигнул ему и начал сгребать в кучу валявшееся на полу тряпье. Показалось мало, притащил еще из коридора.

Иустин шагами измерил расстояние от двери и разжег на полу костер. Воробей негодующе зачирикал и замахал крыльями.

Дверь скрипнула. Прозвучал голос, показавшийся необыкновенно громким в тесно сдвинутых, каменных стенах:

— Вот вы где!

Жук выпрямился и увидел Зосю. Она стояла на пороге, не решаясь войти в камеру.

— Что это? — спросила Зося. — Зачем костер?

— Сейчас, сейчас поймете, — поспешил объяснить Иустин.

Ему было неловко, что его застали за этим занятием. Лицо у него в копоти, — он слишком близко нагнулся, чтобы раздуть пламя.

Жук сдвинул в сторону тлеющее тряпье, и начал рыться коротким прутом в почерневшем, размягченном асфальте.

Бывший каторжанин кинул на ладонь горячий комочек, обжигаясь, побросал его, чтобы остудить. Потом стал разламывать комочек. Из темной массы глянул медный кружок с тремя коронами над львиной головой.

— Монета! — вскрикнула Зося. — Откуда здесь монета? И смотрите, какая острая!

Девушка попробовала пальцем заточенный, как лезвие, край медного кружочка.

— Откуда здесь эта старая монета? — настойчиво спрашивала Зося.

С внезапным чувством доверия Иустин рассказал ей о том, что случилось десять лет назад на каторжном острове, о первомайской демонстрации заключенных, о том, как им угрожала порка и как он превратил старинную монету в «перо», чтобы зарезать себя.

Девушка тихонько охнула. Зрачки ее почернели. Бойкую, говорливую Зосю не узнать.

— Я первый раз в жизни вижу настоящего революционера и героя, — прошептала она.

— Это вы напрасно так думаете обо мне, Софья Петровна, — проговорил Жук.

Зося ничем не выдала своей радости, что этот большой, всеми уважаемый человек назвал ее почтительно, «по-взрослому». Только совсем, совсем незаметно чуть поднялась на цыпочки, чтобы казаться повыше. Но и на цыпочках она не могла бы прикоснуться головой к плечу Иустина.

— Никакой я не герой, — как будто даже сожалея, сказал он, — но если хотите, могу назвать вам действительно таких героев, что перед ними хочется шапку снять.

И он рассказал ей о